Бучем в их паре была спокойная миловидная девушка в круглых очках, с кокетливой прической в стиле 50-х. Она уже окончила колледж и приезжала в Огайо по выходным. В эти дни мне приходилось выметаться из комнаты и ночевать у кого-нибудь еще, на полу, чтобы подруги могли предаваться любви до бесконечности.
Иногда я просила Джессику рассказать, как они занимаются сексом и не кажется ли чужое влагалище противоестественно большим.
— Нет, — отвечала она. — Вообще, мне это нравится.
«Это» означало оральный секс.
Однажды на выходных меня навестила Грейс, и я повела ее на вечеринку. Ей уже было пятнадцать лет: сплошные глаза, ноги и светлые веснушки, длинные и блестящие каштановые волосы и джинсы за двести долларов (каким-то образом ей удалось убедить отца, что они ей необходимы). Она стояла в уголке, бережно сжимая в руках бутылку пива, которую я обещала ей — только одну, и смеялась.
В Оберлине, прибежище свободомыслия, где правитель — оппозиция, самой крутой бандой считались лесбиянки-регбистки, поклонницы неоновых расцветок в одежде. Микстейпы Кейт Буш и тяжелого рока, абстрактная раскраска лиц, пансексуальная энергетика делали их центром любой вечеринки.
— Поцелуй — тоже танцевальное движение, — как-то объяснила мне Дафна, их главарь.
В тот вечер Дафна увидела Грейс, ее нос-пуговку, большие, волнистые, еще недооформившиеся зубы и вытащила ее на танцпол с криком: «Мы живые!» Грейс удивилась, но стала танцевать. Сначала скованно, потом увереннее, с увлечением, хоть и без полной отдачи. Я сидела на диване и гордо смотрела на нее: «Это моя сестричка. Она не заробеет».
— Твоя сестра лесби, — объявила на следующий день моя Джессика, складывая свежевыстиранное белье, брошенное поперек ее двуспальной кровати.
— Прошу прощения?
— Я имею в виду, ей нравятся девушки, — сказала Джессика обыденным тоном, словно давала мне совет, как выгодно застраховать машину.
Меня прорвало.
— Нет, она не лесби! Если ты вдруг сделалась лесби, это не значит, что все вокруг такие же, ясно? Мне вообще без разницы, лесби она или нет, но если бы это было так, я бы знала. Я ее сестра, ясно? Я бы знала. Я знаю о ней все.
* * *
Грейс открылась, когда ей было семнадцать, а мне двадцать три. Мы сидели в столовой и ели пад-тай. Родители уехали: мы выросли и могли сами о себе позаботиться, поэтому теперь они часто путешествовали. Я шумно всасывала лапшу, слушая, как Грейс описывает неудачное свидание с «придурочным» парнем из какой-то окраинной школы.
— Он чересчур высокий, — жаловалась она. — И приличный. И слишком старался казаться остроумным. Обернул руку салфеткой, как плащом, и говорит: «Смотри, хиромантия».
Она помолчала.
— И рисует мультики. И еще у него диабет.
— Звучит интригующе, — заметила я. И неожиданно для себя самой добавила: — Ты что, лесбиянка?
— Вообще-то да, — ответила она со смешком, не теряя своего фирменного самообладания.
Я расплакалась. Не оттого, что была против. По правде говоря, эта реакция полностью соответствовала моему представлению о себе как о самой непредсказуемой особе в нашем квартале. Периодически я даже начинаю думать, что родители взяли меня у иммигрантов из стран третьего мира и удочерили. Нет, я заплакала, потому что вдруг поняла, как мало знаю о проблемах, секретах и фантазиях, которыми полна голова Грейс, когда она ложится спать. О ее внутренней жизни.
Она всегда была для нас непроницаема — прекрасная темнобровая тайна на расстоянии вытянутой руки. Лично я с раннего детства ясно давала понять, чего хочу, родителям, сестре, бабушке, да любому, кто слушал. В моем мире отсутствие секретов — едва ли не обязательное требование.
Будучи трех лет от роду Грейс объявила, что влюблена в одну девочку из детского сада.
— Ее зовут Мэдисон Лейн. Мы собираемся пожениться.
— Вы не можете пожениться, — сказала я, — потому что она тоже девочка.
Грейс пожала плечами.
— А мы собираемся.
В семье очень любили эту историю и говорили: «год, когда Грейс была лесбиянкой»; «случай на Мэдисон-лейн». Грейс смеялась, как будто мы вспоминали обычный детский ляпсус. Мы же смеялись над шуткой. Но это была не шутка.
Признание Грейс воспринималось не как неожиданное откровение, а как подтверждение подозрений, которые мы не решались высказывать вслух. В старших классах она оставалась над схваткой: возглавляла дискуссионный клуб, состязалась с соперниками в риторике, затем бежала на теннис, переодевшись в хрустящую белую юбочку, — демонстрировала полное пренебрежение к гормональной истерии, охватившей ее одноклассниц. Мы считали, что она превосходит других в развитии и слишком необычна, чтобы тратить время на сердечные увлечения.
— В колледже она все наверстает, — говорили мы. — Будут и развлечения, и отдых, и поклонники.
Грейс отвечала на мои вопросы вежливо, твердо и невозмутимо, методично доедала пад-тай и каждые две минуты привычно бросала взгляд на мобильник. Главное, что я хотела знать: когда она поняла, страшно ли ей, нравится ли ей кто-нибудь. И еще кое-что я не решилась спросить: «Чем я тебя разочаровала или подвела? Почему ты решила, что ты одинока? Кому ты призналась до меня? Это я виновата, это из-за медицинской маски?»
Грейс рассказала, что у нее уже был роман, на летних курсах во Флоренции, с Джун — соседкой по комнате. Они почти каждую ночь целовались, но «никогда не обсуждали это всерьез». Я попыталась представить, как выглядела Джун, но в воображении возникал только белоснежный манекен в парике.
Я стала ждать, когда Грейс откроется родителям. Из-за моей нелюбви к секретам ожидание обернулось пыткой. Я молила Грейс признаться им ради нее самой, но знала, что на самом деле — ради меня. Я всегда терпеть не могла недомолвок и выкладывала все начистоту. Но Грейс еще была не готова, и я напрасно улещивала ее и пинала под столом за обедом. Мне удалось сдержать свой язык, хоть я и боялась, что меня настигнет болезнь Туретта[64] и я вдруг заору: «Грейс — лесбиянка!»
Однажды утром мама появилась на пороге спальни, все еще в халате, взъерошенная и с запавшими глазами.
— Я совсем не спала, — устало произнесла она. — У Грейс есть секрет, и я его знаю.
Я сглотнула.
— И что же это, по-твоему?
— Она поздно приходит из школы. Я спрашиваю, как прошел день, — ноль внимания. Ее мысли где-то далеко.
Мама с огорченным видом отхлебнула кофе.
— По-моему, у нее роман с учителем латыни.
— Мам, нет, — сказала я.
— Ну а как еще это объяснить?
— Подумай, — прошептала я сквозь зубы. — Просто подумай.
Я выждала, чтобы она могла догадаться, но хватило меня ненадолго.
— Грейс — лесбиянка!
Мама разрыдалась еще сильнее, чем я. Как потрясенный ребенок. Или мать, которая упустила что-то важное.
Через несколько лет Грейс призналась, что выдумала всю историю с Джун. Просто ей надо было как-то доказать, что она взаправду лесбиянка. Я испытала большое облегчение, убедившись, что Грейс не скрывала от меня никаких влюбленностей.
* * *
Скоро Грейс окончит колледж. За четыре года ее загадочность поуменьшилась, зато выросло самосознание. Она превратилась в нестандартную, странную женщину, временами еще впадает в угрюмую холодность, но при этом обожает хохотать и постоянно нуждается в энергичных развлечениях. Иногда она стискивает меня и щекочет, и меня раздражает прикосновение ее длинных холодных пальцев — оборотная сторона медали, которую когда-то я и не надеялась заслужить. Читая ее тексты (а пишет она нечасто), я испытываю нездоровую зависть к тому, как работает ее мысль, и к тому, что творит она исключительно ради удовольствия и не рвется стать знаменитой.
Одевается Грейс как гавайский уголовник: свободные цветастые рубашки и костюмы не по фигуре, мокасины на босу ногу. Отношение к сексу у Грейс более современное, чем у меня, и в нем есть тот радикализм, который я безуспешно искала. Она просыпается со спутанными волосами и так и выходит из дому, часто на весь день. Ее влечет к необычным женщинам, творчески настроенным, с крупными носами и кукольными глазами. У нее обостренное чувство социальной справедливости, и она отлично видит анахронизмы и противоречия. Она худая, но не любит физических упражнений. Мужчины от нее без ума.
10 причин моей <3 к Нью-Йорку
1. Все суются не в свое дело, но любая история начинается со слов: «И вот я сижу, занимаюсь своими делами…»
2. Правила больше похожи на рекомендации.
3. Нью-Йорк — это больше чем Манхэттен или даже Бруклин. А Рузвельт-Айленд, Сити-Айленд, Рикерс-Айленд! Известно ли вам, что на Статен-Айленде существует коммуна, глава которой — карлик? Что в Бруклине есть особняк в колониальном стиле, где живут японский хирург и его слепая жена, по крайней мере так мне рассказывали? Что в Чайнатауне продают черепашек, от которых легко можно заразиться сальмонеллезом, но они такие прелестные, что вы пойдете на риск?
