Капитан оказался капитаном дальнего плавания, по случаю ремонта его далекоплавающей посудины посаженным на азовский теплоход капитаном-инструктором и назначенным наблюдать за человеком, который в первый раз находился на территории Азовского моря в качестве капитана теплохода. Второй капитан был где-то на капитанском мостике или рядом с рулевым и очень волновался. Капитан-инструктор совсем не волновался, а пил коньяк и беседовал с Сашкой о Порт-Саиде, где они оба побывали, об Азорских островах и других чудесных местах, от одного звука имен которых у поэта-авангардиста сладко переворачивался в желудке коньяк вокруг лимона. Морские волки беседовали с пресыщенной ленью и снобизмом все в жизни повидавших морских волков, запросто обсуждали достоинства портов и борделей мира. Безукоризненно белая рубашка капитана, его галстук под черным кителем сообщали праздничность и вносили порядок даже в выпивку. И хотя авангардист уже побывал в крымах, кавказах и азиях, жажда путешествий и охота к перемене мест опять заворочалась в его душе. «Приеду в Харьков и сразу в Москву, — подумал он. — Бах ждет. Он уже в Москве…»
В Феодосии пахло рыбой, пыльные акации с корявыми телами толпились на каменистых улицах. Суп-харчо в ресторане им подали с плавающими в супе черными маслинами, и по маслинам, и по остроте супа поэт-авангардист вспомнил о близости Греции, всего лишь через Понт, о мраморных безголовых статуях, о том, что, может быть, такой суп хлебал Одиссей. В Феодосии, вытащив на улицу стулья, аборигены с потрескавшейся от солнца кожей сидели у своих дворов и разглядывали прохожих. Камни были в Феодосии каменные, а не те вовсе не каменные булыжники, какими вымощены харьковские мостовые… Во дворе дома, в котором они остановились на ночлег, запросто бродил павлин, а среди книг, обнаруженных Эдом в шкафу хозяйки, были романы Гамсуна и пара переводных Фрейдов.
В Алуште Сашка напился и подрался на танцплощадке. Он влез в окно маленькой гостиницы уже под утро, физиономия в синяках и ссадинах, и не раздеваясь уснул. Эд-авангардист, накануне вечером отказавшийся от похода на танцплощадку, укоризненно покачал головой, увидев старшего товарища в поврежденном виде, и презрительно вздохнул. В статуе кумира появилась еще одна трещина. Сашка проснулся только к полудню.
— В кого ты такой благоразумный, Эд? — сказал Сашка, лежа на спине и улыбаясь. — В папу? В маму? В Анну Моисеевну? Почему я тебя не послушал вчера? А теперь вот что будем делать?
Побив основательно бывшего моряка, местная молодежь, оказывается, не отказала себе в удовольствии опорожнить его карманы. Все Сашкины командировочные деньги исчезли.
— Никогда не держи все деньги в одном месте… — заметил опытный Эд.
Хорошо, что тоже опытная Анна заставила Эда взять с собой немного денег «на всякий пожарный случай». В Ялте они уже спали в комнате, где помещалось шесть коек и храпело еще четверо мужиков.
В Севастополе они пробыли несколько дней. Здесь обычно не высказывавший никаких желаний авангардист изъявил желание посетить развалины Херсонеса.
В Херсонесе поэт влез внутрь древней гробницы-пещерки, но обнаружил там только кучу свежего человеческого дерьма. Сашка улегся под теплой, защищенной от ветра стеной вздремнуть, а юный авангардист бродил в тщательно разрытых развалинах и пытался представить этот город живым, полным воинов, купцов, гладиаторов и женщин. Поверху ползли не останавливаясь мокрые, время от времени сочащиеся на землю быстрым дождем, протекающие весенние тучи. «Что такое годы? — размышлял юный авангардист, забравшись на скользкие отполированные камни древней крепостной стены и разглядывая низкие соленые воды, окружающие Херсонес большими мутными лужами. Козы паслись неподалеку, две черные и одна белая коза, на длинных грубых веревках, привязанных к вделанным в камень, может быть древним, кольцам. — Что такое время? — думал поэт, обозревая коз и тучи. Сашка простонал во сне и, перевернувшись, накрыл нос шарфом. — Почему существуют «тогда» и «сейчас»? И почему «тогда» не может появиться хотя бы на некоторое время опять? В ворота крепости войдут, скрипя кожей, воины в колонне, заорут купцы, сойдутся в бою насмерть гладиаторы… Потому что «тогда» умерло и разрушилось, исчезло из живых предметов? Значит, время и пространство — одно и то же? И разрушая вещи пространства, время разрушает самое себя?»
Проснулся Сашка. Привезший их в Херсонес пару часов назад бывший товарищ Сашки по военно-морскому училищу, ныне лейтенант-подводник, вернулся за ними и сигналил им теперь с дороги из автомобиля, гудел. Оба поэта спустились по древним лысым пригоркам к шоссе.
Вечером они уже пили коньяк с офицерами атомных подводных лодок в пустой квартире одного из них. И сбросив мундиры, элита русского военного флота — пять лейтенантов, две женщины — жены, и два поэта напились вдрызг, слушая Сашкины стихи. Менее всех пьяный, Эд открыл, что здесь, в компании лейтенантов, Сашкины стихи звучат лучше его собственных. Лейтенанты кричали, хвастались, говорили об облучении, очевидно преувеличивая опасность, которой подвергались, чтобы выглядеть еще большими молодцами, чем они были. А они были молодцами, и золотое шитье на мундирах, и сбруя кортиков, и загар молодых шей — все было им к лицу. Наслушавшись Сашкиных стихов, стали читать Гумилева. При чтении строчек «Лейтенант, под огнем неприятельских батарей водивший канонерку…» одна из женщин расплакалась, а Сашка, нервно заморгав, вдруг вскочил и закричал излишне резко: — Предлагаю выпить за победу русского оружия, господа! — И все закричали «Ура!» и выпили, и кто-то выругался и сказал: — Хуй нас кто-нибудь победит!
Сказать, что авангардист не участвовал во взрыве военно-морской национальной гордости, было бы глупейшей несправедливостью к нашему герою. Сделать вид, что он, не участвуя, скептически улыбался, глядя на олухов, готовых облучиться и заживо сгореть или утонуть в красивых мундирах во славу России (которая будто бы не чиста на руку, как твердят журналисты, президенты и целые нации), — значит согрешить против истины и пойти на поводу у моды. Даже и индивидуалистов — мечтателей типа нашего героя — трогают такие вещи. У авангардиста щипало в глазах, и большую часть вечера он присутствовал в квартире без мебели, хотя время от времени опять обнаруживал себя на мысе Херсонес, рядом с козами и стоячей, стального цвета водой, у стыдливо обнаженных древних стен, где под сочащимися тучами само себя разрушает пространство-время.
«Может быть, я думаю об этом потому, что в кармане у меня лежит древний камень, который я отколол от гробницы? — спросил себя Эд. — Может быть, камень испускает лучи, которые, проникая в мое тело, заставляют меня думать о месте, откуда я взял камень?»
Переночевав на газетах, постеленных поверх лакированного паркета неизвестно для какой цели, поэты рано утром отбыли в Севастополь. В Севастополе шел дождь. Над бывшим Сашкиным училищем, куда юноши пришли по просьбе Сашки, тоже шел дождь. Из-за высокой, из частых толстых прутьев ограды, далеко в пространстве, отдаленно, как храм, возвышалось строгое здание училища. Из ворот вышел человек в черной шинели и, крепко топоча ботинками по тротуару, отправился к остановке автобуса.
— Боцман! — испуганным и одновременно восторженным шепотом сказал Сашка, дернув Эда за плечо. — Мой боцман! Эх, Эд, если бы ты знал, какой же он гад!
Несколько минут Сашка нервно размышлял над дилеммой, наброситься ли ему на боцмана или нет. Медленно идя за боцманом и таща за собой Эда, Сашка спросил его: — Ну что, отпиздим боцмана, Эд? — как бы желая свалить решение на младшего братишку.
Братишка-дипломат промычал неопределенное «М-нданнн!» Что при желании могло сойти и за «да» и за «нет».
Сашка решил боцмана не бить. Он объяснил это позже тем, что к поясу боцмана был пристегнут кортик, а у Сашки и Эда никакого оружия с собой не было. К тому же два часовых со штыками в ножнах стояли у ворот училища и вне сомнения вступились бы за боцмана.
В Севастополе они сели на поезд, и поезд потащил их в Харьков, останавливаясь на многих, совсем никому не нужных станциях.
В Харькове Эд забыл снять очки и явился на Тевелева, 19 в очках, вызвав очками недоумение и замешательство всего коридора. Херсонесский камень с гробницы древнего жителя грел ему ногу в кармане. Жег его лучами древнего мира.
— Проститутка! Что тебе нужно от него! — горячая тучная плоть Анны Моисеевны розовым пушечным ядром выскакивает из-за газетного киоска и, задев Эда и Белого Боба, отчего они отлетают в сторону, ударяется в ни в чем не повинную Ирму. И вцепляется в нее. Сменив туфли, Анна сменила и платье — розовый льняной мешок, сшитый Эдом, покрывает теперь тело пушечного ядра.
— Анна! Охуела совсем! Что ты делаешь! — Эд хватает Анну сзади и пытается оторвать ее от волос и плеча Ирмы. Немногочисленные прохожие, плетущиеся по раскаленной Сумской, останавливаются. Из дверей «Автомата» выходят фарцовщики Сэм и Шамиль и, довольно улыбаясь, скрещивают руки на груди, устраиваются, наблюдают сцену.
