Беспечным студентам
второй половины 80-х посвящается…
В общежитье студенты
снаряжались за пивом,
собирали монеты
и посуду всем миром.
Не скрывали студенты
банок громкого звона,
несмотря на запреты
«сухого закона».
Как по тропам Афгана
проходил караван.
Не стеснялись декана —
перетерпит декан.
Подпевая сигналам
атаманского свиста,
боевым барабаном
громыхала канистра.
* * *
Я дворник. Вот моя лопата.
Вот телогрейка, видишь, вата
видна в ее глубоких ранах.
Есть у меня крупа в карманах,
поскольку я зиме плачу
пшеном — заботой о синицах.
За елки праздничной свечу,
за иней на твоих ресницах.
* * *
Мама!
Петь не могу.
В. В. Маяковский.
Мама, у меня драма,
мне нужно тебе открыться:
мне каждую ночь, мама,
девушка одна снится.
Кто — непонятно даже:
как-то не прояснились
черты, но одна и та же,
а раньше — разные снились.
Приветливей были лица,
сны — легкими, во хмелю,
а эта, мам, как приснится,
так говорит: «Не люблю».
Спокойно, мам, так и прямо.
Молвит — и тает в ночь.
А у меня сразу — яма:
сердце вынуто прочь.
Ты ворожишь, и травы
ты собираешь, мать,
дай мне такой отравы,
чтоб никогда не спать.
* * *
Хорошо гулять с собакой
в нашем парке поутру,
веской палкой, сучковатой,
с ней поддерживать игру,
далеко в кусты бросая
и на длинные скачки
снисходительно взирая
сквозь солидные очки.
* * *
Когда спаниели
выходят за двери,
не знаю я, птицы они
или звери:
если они разбегаются,
уши у них развеваются
и (наблюдаю сквозь пыль я)
двигаются, как крылья.
* * *
Мы теряли ключи, мы теряли зонты,
мы считали ворон городской суеты,
но при этом совсем не считали потерь
и не знаем вообще-то, что делать теперь.
Потерялась любовь, где-то бродит одна,
позабывшая наши с тобой имена,
в мешанине вечерних огней и машин.
Отчего мы за нею скорей не спешим?
Потерялась любовь, где-то бродит одна,
заходя в совершенно чужие дома,
узнавая себя в стылых стеклах витрин.
Отчего мы на месте так долго стоим?
Потерялась любовь, где-то бродит одна.
Вот опять показалось, что это она
в уходящем метро промелькнула на миг,
но наш город для этого слишком велик.
Песня
По Волге в дни весенние
эскадрой на юга
уходят льды последние,
последняя шуга,
а в дымке различается,
что взмахами руки
к нам кто-то обращается
с той стороны реки.
Заброшены слободкою
обычные дела,
и каждый занят лодкою:
кипит в ведре смола,
и в дымке различается,
что взмахами руки
к нам кто-то обращается
с той стороны реки.
И в мыслях ясно грезится
от пристани стезя,
ведь очень нужно встретиться,
не встретиться — нельзя,
ведь в дымке различается,
что взмахами руки
к нам кто-то обращается
с той стороны реки.
Костры
1
Славный танец!
Странный танец.
Я еще не африканец,
но уже не европеец —
у костра ночного, греясь,
наша кружится орда.
Пламя жарящее близко,
не считая долей риска,
в черноту за искрой искра
улетают, в никуда.
Кем мы были?
Где мы жили?
Отчего мы позабыли
даже то, что так любили?
Неужели — навсегда?!
2
Просидели всю ночь у костра
первобытные брат и сестра.
Первобытные слушая трели,
в первобытное небо смотрели,
рассуждали о том, что есть доля
правды в Общей теории поля.
* * *
С той стороны на Луне есть кратер,
названный в честь Пастера.
Там средь обломков комет и вмятин
темная есть пещера.
На фотоснимке ее глазница
благ не сулит нисколько,
но почему-то мне поселиться
хочется в ней — и только.
На островах в океане племя:
все как один — рахиты.
Там я на дочку вождя-пигмея
тайно имею виды.
Из каннибалов хотя девица,
кожей черна, как ночка,
я почему-то хочу жениться
только на ней — и точка.
Так что имею два интереса,
вкупе — одну химеру,
что согласится со мной принцесса
в кратер лететь, в пещеру.
* * *
Ночью волк на светило молится,
излагая заботы вслух.
И луна для него — как Троица.
К основному инстинкту глух,
волк рискует семьей и логовом,
но нездешнему всякий раз
вновь поет о своем, о волковом,
и с прицелом в иконостас,
не имея, как люди, рученек,
мордой тянется, и зане
всякий волчий святой и мученик
умиляется в вышине.
* * *
Нужно будет дождаться,
когда ты войдешь,
после этого взяться
с улыбкой за нож,
и вполне ощутить,
как велик его вес,
и себе прочертить
между ребер разрез,
а потом, полотенцем
заткнув эту брешь,
протянуть тебе сердце,
как яблоко:
ешь!
Плохих Илья Николаевич родился в 1965 году в Свердловске. По профессии инженер-электрик. Студент-заочник Литературного института им. А. М. Горького. Стихи публиковались в коллективном сборнике «Среда» (Челябинск), «Антологии уральской поэзии», журнале «Знамя». В «Новом мире» публикуется впервые.
Алексей Варламов
Купавна
Роман
7
В Сибири и на Дальнем Востоке, на севере и на юге, в степях, в горах и в тайге Колюня, когда вырос, побывал, видел с обоих берегов и Тихий, и Атлантический океаны, изъездил пол-Европы и почти всю Америку, однако в Чили так и не попал, и загадочная, узкая эта страна, похожая на шпагу, острие которой пронзает пески самой безводной на планете пустыни Атакамы, а эфес упирается во льды Антарктиды, осталась им не узнанной. И хотя с годами страсть к пылающему континенту и его героям стала казаться смешной и жалкой, мечта однажды увидеть приворожившую в детстве землю томила душу уже вполне зрелого, патриотически настроенного и демократически мыслящего литератора. Она казалась неисполнимой, подобно мечте вытащить из хрустальных вод старого песчаного карьера зеркального карпа — но мало ли чего не бывает с человеком, о чем он только не смеет загадывать и какие невероятные, фантастические прожекты не исполняются в его судьбе.
Так в те далекие, восторженные скаутские годы настало лето бабушкиного триумфа и реванша, когда именно ее худосочному, но по сезону загорелому внучку, срочно вызванному из Купавны звонком из Дворца пионеров, поручили после доброжелательного собеседования с главой пионерской организации и будущей главной женщиной страны Алевтиной Федуловой открывать Первый Международный детский фестиваль «Пусть всегда будет солнце!», а потом поехать в пионерский лагерь «Артек». Вместе с незнакомой тоненькой светлой девочкой с красивым удлиненным лицом и нежными смеющимися глазами, имя которой в памяти не сохранилось и которую в «Артек» почему-то не позвали, Колюнчик сначала долго и утомительно репетировал, а потом под аплодисменты шести тысяч детей нес по сцене Кремлевского Дворца съездов, куда его всего два года назад не допустили, символический золотой ключ от фестивальных врат.
С этим деревянным, покрытым желтой краской ключом, у которого во время генеральной репетиции отломился зубец и пришлось срочно зубец приклеивать и придерживать рукой, мальчика показывали по телевизору на всю огромную страну и на земли ее далеких и близких сателлитов. А назавтра малость подретушированная фотография, где в несчастное штучное изделие вцепилось человек десять специально подобранных разноцветных детей со всех континентов и Колюня среди них, была напечатана на первой странице «Пионерской правды», и все были счастливы, а больше всех бабушка.
В дачном домике телевизор давно сломался, и, надев выходную косынку с плывущим, как белая лебедь по синему шелку, крейсером «Аврора», Мария Анемподистовна ходила смотреть трансляцию в деревню к молочнице тете Маше, у которой старший сын был алкоголиком, а младший закончил Бауманский институт, и одному Богу ведомо, о чем могла думать сгорбленная, маленькая деревенская старуха в белом платке, глядя на это кино. Дули губки, сплетничали и злословили купавнинские невестки, гадая, по какому блату Колюнчик попал в телевизор и чьим внуком для этого назвался, и даже проницательный и всеведущий дядя Глеб отказывался поверить, что причиной всему была случайность, внезапная нехватка надежного ребенка пионерского возраста или, напротив, судьба, не подвластная мелким человеческим страстям, тщеславию, зависти и расчету и нуждавшаяся в новых преданиях и мифах, без которых захирела бы вся родовая сага, так что даже захоти родители устроить сыну карьеру, у них ничего бы не вышло.
