— Что это с ней? — возмутилась Фира. — Она не хочет списочную буженину? Слушай, Зальцман, может, она отравленная, а мы едим?
— Совершенно свежая, — ответил Зальцман. — Сегодня завезли с нашей базы…
Нюма наклонился, подобрал буженину и вновь положил на то же место.
Тотчас вой стих, из-под клеенки вынырнула голова собачки, она цапнула лакомство и вновь спряталась под столом с довольным урчанием.
— Ах ты, стерва! — всерьез возмутилась Фира. — Не хотела брать из моих рук?
— Выходит, так. — Зальцман поднялся из-за стола. — Все! Извините, Наум Маркович, спешу.
— Вы на автобусе, на трамвае? — засуетился Нюма.
— Его ждет шофер, — буркнула расстроенная Фира.
— Как, шофер? Почему ж он не поднялся к нам?
— Ах, папа, оставь, — Фира повернулась к Зальцману. — Взглянем на мою комнату. Минутное дело.
Зальцман посмотрел на часы с каким-то обреченным видом.
— Папа, мы сейчас… Хочу показать Александру Борисовичу стены, в которых прошла моя молодость. Надеюсь, Самвел Рубенович не будет против.
Зальцман раскинул руки, мол ничего не поделаешь, кивнул Нюме и вышел в коридор следом за Фирой.
Точка выскочила из-под стола, взволнованно обежала комнату, остановилась рядом с Нюмой и, вытянувшись, положила передние лапы ему на колени.
— Что, моя хорошая? — Нюма потрогал холодный нос собачки. — Не так все просто? Вот и терплю, а что делать…
«Да, Нюмка, — говорили плачущие глаза Точки, — не просто. Думать надо было тогда, лет сорок назад. А не жениться впопыхах. Гены, дело серьезное… Дурень слабохарактерный. Вот и терпи!»
— Вот и терплю, а что делать? Годы! — повторил Нюма, взял из тарелки кусок копченой колбасы и бросил на пол.
Колбасу Точка тоже уважала, хотя пробовала первый раз в жизни. Сглотнув, почти не прожевав, вновь уставилась на Нюму плачущим взором.
— Хватит! Понос будет! Тебе только дай волю. — строго проговорил Нюма. — А о Самвеле ты подумала?!
Точка замерла и в следующее мгновение стремительно бросилась под стол — в комнату вернулась Фира…
— Ну, как тебе Зальцман, папа? — спросила она с порога.
— Он что, жених? — вопросом ответил Нюма.
— О чем ты говоришь?! В моей жизни ему отведена роль. И он ее играет…
— Однако, — Нюма окинул взглядом дочь.
Фира сейчас была необычайно хороша. Голубоватый замшевый пиджачок и синяя, с глухим воротом «водолазка» сдерживали полную грудь. Черные изогнутые брови, над серыми глазами, контрастируя со светлыми прямыми волосами, придавали ее облику особый магнетизм. Это была та внешняя скромность, которая посильнее любой распущенности распаляет мужское любопытство… Нюма в который раз задавался вопросом: как это у него и его брюнетки-жены появился светловолосый ребенок? «Она пошла в прабабку, мать моей мамы, — уверяла Роза. — Та была классическая блондинка». Нюма особенно и не вникал, себе дороже. А вот натурой Фира пошла в мать, только, пожалуй, побойчее умом…
Фира села, приподняла край клеенки и заглянула под стол.
— Ты еще здесь?! — вопросила она грозным тоном и заелозила ногой.
Точка хрипло, по-взрослому, зарычала.
— Оставь ее! — воскликнул Нюма. — У нее инстинкт.
— Инстинкт? Интересно, какой я вызываю инстинкт…
— Женский. Она ревнует… Неужели не понимаешь?
— Вот как?! — Фира вновь заглянула под стол. — Приревновала? К кому? К папе? Или к этому… Зальцману? Бери себе Зальцмана, дуреха. — Фира откинула голову и захохотала. — Расскажу в Комитете, вот будет веселье, — проговорила она сквозь смех.
Потом ухватила с тарелки щепоть буженины и швырнула под стол.
— Не сори, — проговорил Нюма. — Она опять не возьмет.
— И черт с ней. Все меня ревнуют к Зальцману. Только врагов из-за него наживаю…
— Что ж, парень как парень. Видно, с положением…
— Мэр в нем души не чает… Ты был тогда на Исаакиевской площади, у Мариинского дворца, в прошлом году, в августе?
— Не был, — неохотно ответил Нюма, — у Самвела болела спина… Да и вообще, не хотелось. Видел по телевизору. Нас бы там затоптали… А что?
— Когда Собчак выступал на Дворцовой площади, среди единомышленников был и Зальцман. Он примкнул к Собчаку, еще когда тот баллотировался в депутаты. И был из тех, кто свалил его конкурента Севенарда на выборах мэра… Зальцман очень сильный оратор. И вообще, умница. В институте он считался чуть ли не вундеркиндом. Его даже приняли, несмотря на «пятый пункт»…
— Как и тебя, — добавил Нюма.
— Что я? Дура я против Сашки.
Из-под стола раздался шорох. Точка высунула голову и затем резво припустила к дверям. Толкнула лапой полуприкрытую дверь и сквозанула в коридор.
— Куда это она? — спросила Фира.
— К Самвелу. Надо проведать, как он там. — уверенно ответил Нюма. — Умница. Самвел ее прозвал Маргарет Тэтчер.
— Суровый какой-то твой сосед. Букой смотрел на меня и Зальцмана. Сказал пару слов и все «ара», да «ара»… Что такое «ара»?
— Тебе лучше знать. Ты, кажется, встречалась с его племянником.
— С Сережкой? Он никогда не произносил это слово. Пообтерся в Ленинграде. Красивый был, сукин сын. Нравился он мне. Жаль, аборт сделала. Был бы у тебя красивый внук.
— Знаю. Мама мне рассказывала.
— Если бы не мама, был бы у тебя сейчас внук. Это она настояла на аборте. Убедила меня, что Сережка не будет мужем, что он по натуре бабник и авантюрист…
— Мать была проницательна, — буркнул Нюма.
Слово за слово, Нюма рассказал о затее Сережки.
И что они уже передали эстонскому его напарнику несколько вещей «на пробу»…
— И ты ходил по скупкам и антикварным магазинам? — поразилась Фира.
— Ходил. Вместе с Самвелом… А что? Стоянку автомобилей, где мы подрабатывали сторожами, закрыли на ремонт…
Нюма запнулся. Подумалось, что Фира примет как упрек его стенания на трудности стариковской жизни. А впрочем, почему бы и нет?! Судя по ее виду, могла бы и подкинуть отцу что-нибудь иногда. Хотя бы те деньги, что она взимает с соседа за комнату. И то — подмога…
Но, коротко поразмыслив, решил не касаться этой темы. Фира раскричится, наговорит гадостей, встречных упреков. Как тогда, из-за ржавого велосипеда в прихожей. Нет горше печали, когда на тебя кричит родной ребенок. И ты парализован своим бессилием. Дело вовсе не в любви к нему. Даже, если честно, любовь к нему как-то иссякла с годами, оставив не менее сильное чувство привычки. Дело в обиде, саднящей душу с силой зубной боли. В старости и без обиды родного человека терпишь много обид, а тут еще — от родного…
— Я, папа, приехала… поговорить с тобой. — Фира пристально посмотрела на отца. Словно решая — продолжать или нет…
— О чем? — Нюма почувствовал беспокойство. — Слушаю тебя.
— Нам надо… разделить ордер на квартиру.
— На какую квартиру? На эту? — Нюма не понял.
— Да. На эту. Мне надо официально закрепить за собой вторую комнату.
— Где живет Самвел? — от неожиданности глупо спросил Нюма.
— Да. Она ведь как бы считалась моей. И я по-своему распорядилась: впустила Сережкиного дядю. Теперь мне надо официально ее оформить… Необходимо твое согласие как ответственного съемщика.
— Ты впустила Самвела в так называемую свою комнату, не спрося согласия ни у меня, ни у мамы… — Нюма проговорил это как-то механически, вовсе не желая. Хотя тот поступок Фиры наверняка сыграл не последнюю роль в смерти Розы. — Так почему сейчас тебе понадобилось какое-то мое согласие?
— Ну… при маме квартирант не так длительно и жил с вами. Он почти сразу попал в больницу и пролежал довольно долго, — Фира уловила недосказанное отцом и продолжила старательно спокойным тоном: — Твое согласие необходимо, чтобы я оформила ордер на себя. С тем, чтобы сдать эту комнату городу.
— Не понял, — промолвил Нюма, не веря услышанному. — Ты сказала сдать комнату городу?
— Именно так, папа, — кивнула Фира. — Мне обещана трехкомнатная квартира на Литейном, угол Жуковского. В самом центре. Зальцман пробил через мэра. Но для этого я должна сдать свою площадь… Ну, не сдать, все будет оформлено в порядке обмена…
— А как же я? — обронил Нюма.
— За тобой останется твоя комната… Захочешь, будешь жить со мной, на Литейном. А свою комнату сдашь. Хотя бы тому же Самвелу Рубеновичу.
— Жить с тобой? — криво усмехнулся Нюма.
— А что? — Фира пожала плечами. — Жил же ты с мамой? А у нее характер был не лучше.
— Да. У мамы характер был не сахар. Но она не была… вероломна.
Нюма уже жалел о сказанном. Он смотрел, как дочь вскочила с места и заметалась по комнате широким мужским шагом. Задевая какие-то предметы. А стул, на котором сидел Зальцман, опрокинулся. Да так и остался лежать, ощеряясь четырьмя гнутыми ножками…
— Я вероломная?! Если хочу жить по-человечески, я вероломная! — вскрикивала Фира…
