– Можно, Александр Федорович? – и видя, что он один Люба вошла.
– Мне сказали, что вы к себе пошли, а ко мне на кафедру не зашли.
– Сейчас немного приду в себя.
Изотов решил спрашивать у Любы новости осторожно, а не как в прошлый раз. Когда из этого ничего не вышло.
– А как там Красовсий?
– Как всегда в библиотеке допоздна.
– Он, что давно такой? – осторожно стал выспрашивать Изотов.
– Вы же знаете его тяжелую судьбу. Он всегда такой.
– А что случилось, не припомню.
– Все знают. Когда Жукова сделали командующим черноморским флотом...
– Кого, Жукова? – перебил Любу Изотов. – Он же сухопутный генерал и моря-то не видал.
– Вы же знаете, что руководство флотом он завалил, за что его и расстреляли. Так вот при одной инспекции какую-то пушку адмирал Красовский не успел начистить до блеска. И его разжаловали в матросы. Так что Андрюше пришлось пробиваться своими силами.
Это, наверное, единственная польза от режима Сталина, – подумал про себя Изотов. Любе такое говорить пока он не решался.
– А замужем как? – не выдержал опять и все испортил Изотов.
– Не надо так зло шутить, Александр Федорович.
Глаза у Любы наполнились слезами.
– Вы ведь знаете, – продолжила Люба, уже всхлипывая.
Изотов обнял ее, и она прижалась к нему. Что-то подсказало ему, что замужние женщины так не плачут на груди у чужого мужчины.
– Вы же сами сказали это дурацкое кольцо носить, чтобы Шварцман не приставал, – размазывая туш на ресницах сказала Люба.
Изотов ничего не мог сказать. Просто душа его пела. К нему сразу вернулась способность думать и философствовать. Впервые за эти сумасшедшие дни поверилось в светлое будущее, появилось желание бороться со всем окружающим идиотизмом и победить в этой неравной борьбе.
– Разведусь, – неожиданно для себя произнес Изотов вслух.
– Что вы, Александр Федорович, у вас жена такая хорошая, добрая.
Изотов обнимал Любу, которая хотя и перестала плакать от последних его слов, но прижалась к нему еще сильнее. Он смотрел на давно не беленный потолок и думал. А подумать было о чем. Он поймал себя на мысли, что развестись с хорошей женой не так сложно. В тот момент Изотов был единственным мужчиной во вселенной, у которого было две жены, одна хорошая и добрая, другая злая и вредная. Причем это была одна и та же женщина!
Изотов прекрасно понимал, что с хорошей женой развестись проще. Придешь, скажешь ей – Я полюбил другую. Она ответит, – Ну, что же милый иди, счастья тебе с новой женой. А разводиться с вредной? Скажешь ей такое, так она запилит до смерти, отравит жизнь тебе, Любе, дочке. Какой тут к черту развод!
Тут нашему философу и удалось сформулировать то, что потом назвали парадоксом Изотова. С этим парадоксом он и вошел в историю философии.
С хорошими женами разводятся, а со стервами живут.
(Цитирую по памяти. Кто интересуется подробнее, может заглянуть в краткий курс современной философии, третий том страница, примерно 630.)
Обниматься без конца было нельзя. Время шло.
– Люба, пойдем, – Изотов вытер Любе глаза платком и взял ключ от кабинета.
– Куда?
– Не далеко, здесь рядом, – Изотов запер свой кабинет.
Они пошли по коридорам старого университета. Дошли до конца правого крыла и стали спускаться по лестнице в подвал. Изотов знал, что там располагается кафедра русского языка. Кафедра русского языка отличалась от кафедры философии тем, что на кафедре русского языка была лаборатория. Лаборатория настоящая, с приборами. Это была лаборатория фонетики. Она была в старинном подвале, построенного еще самим Казаковым. Туда и пошли Изотов с Любой.
Заведовал лабораторией доцент Погудин.
– Привет! – приветствовал коллегу Изотов, – привел вот вам молодую сотрудницу показать ваши чудеса.
– С удовольствием вам покажу, – с готовностью согласился Погудин.
– Можно я сам? Прошу.
– Вам можно, пожалуйста, – проявляя мужскую солидарность поддержал Погудин.
– Еще одна просьба к вам. Тут меня ищет мой доцент. Увидите длинноносого человека, похожего на Буратино, скажите, что я через десять минут буду на кафедре.
– Скажу, конечно, – Погудин включил свет в лаборатории. Часть комнаты была заставлена приборами, а большая ее часть комнаты была отгорожена стеклом для настоящей звукозаписывающей студии, тон-ателье, как говорят профессионалы.
Изотов с Любой зашли в студию. На стене вертикально висели огромные клавиши как у рояля, только больше. Изотов закрыл дверь, и наступила тишина, как в могиле, только тише.
– Что это? – Люба показала на клавиши.
– Это первый в мире синтезатор. На нем многие фильмы озвучены, например, Человек-амфибия.
Нам бы, нам бы, нам бы всем на дно,
Там бы, там бы, там бы пить вино.
Изотов попытался напеть старомодную песенку.
– Такая подводная музыка, – закончил Изотов ознакомительную часть, – тут нас не услышат. Внимательно запоминай. Завтра рано утром ты едешь на электричке в Солнечногорск с ленинградского вокзала. Приехать надо так, чтобы ровно к одиннадцати часам быть на улице Красная дом три. Понятно?
– Понятно, Александр Федорович.
– В одиннадцать лучше всего потому, что в это время все на работе, дети в школе, пенсионеры в магазинах, а местные алкаши уходят из дому к одиннадцати за водкой. Заходишь в первый подъезд. С собой надо взять сумку. Вниз положить тряпки, потом стамеску и молоток, сверху газеты и пару книг. В подъезде между первым и вторым этажами старая печка. На ней, как станешь лицом к стене, слева от тебя будет вьюшка, это дверца такая маленькая, железная.
– Я знаю, у моей бабушки печка была.
– Вот на такой высоте, – Изотов показал как Борков. Любе было по шейку.
– Я запомнила.
– Вьюшка под слоем штукатурки. Осторожно отобьешь ее. Старайся не мусорить.
– Хорошо.
– Вынешь оттуда пистолет и патроны. И все закроешь, как было. Делать все будешь в перчатках, чтобы не оставлять следов. Пистолет в грязной тряпке положишь в сумку так, чтобы он не выпирал и не стукал случайных прохожих. Поглубже положи. Ясно?
– Ясно. А вы его убьете, Александр Федорович?
– Другого выхода нет.
– Правильно.
– ?!
Эти знаки выражают все, что было изображено на лице Изотова. В тишине студии он мог говорить любые слова, но не смог сказать ни одного. Немного придя в себя, он, конечно, хотел спросить Любу – Почему? Что этот человек сделал такого, что его надо убить?
Но Изотов понимал, что услышит в ответ только: Вы же сами знаете Александр Федорович, – и больше ничего. Спрашивать было бесполезно.
– Я бы сама его убила, – серьезно добавила Люба.
– Это мужское дело и я должен его сделать сам.
Изотов был горд такими словами и удивлялся про себя, как он лихо рассказал Любе про пистолет, прямо будто он не профессор философии, а профессиональный киллер.
– Люба, потом первой электричкой приезжаете в Москву, и я вас жду у себя в кабинете.
Договорились?
– Да, Александр Федорович.
– А теперь пойдем.
Они вышли из тон-ателье. На встречу им подошел Погудин.
– Вам понравилось?
– Очень интересно.
– Жалко еще сотрудники ушли, а то могли бы сыграть на синтезаторе. Это чудо ведь работает!
– В следующий раз. Наш философский от вашего русского рядом. Еще зайдем.
– А доцент мой не заходил?
– Заходил. Я все сказал ему, только он какой-то странный. Молча убежал. Философ.
– Хорошо, спасибо. Мы пошли.
– До свидания.
– До свидания.
Изотов еще раз обнял Любу и побежал домой изображать тяжело больного, а Люба пошла искать стамеску и молоток на завтра.
Утром, как и вчера Изотов дождался пока жена и дочь уйдут в школу. Затем провел обязательную для сталинского мужчины экзекуцию – бритье бритвой Нева. Потом он с философской иронией заметил, что лучший способ похудеть – жить при сталинском режиме. За вчерашний день он съел немного хлеба за чаем с утра и выпил шампанского в дурдоме. По календарю наступила зима, но день был не зимний и даже теплый по меркам декабря.
Изотов прикинул, когда вернется Люба в университет и сел пить чай с хлебом. На хлеб он уже глядел не как вчера, а как голодный пес на сосиску. То, что он съел много семейного хлеба, он оправдывал тем, что идет на важное дело и должен быть полон сил.
Затем он тщательно оделся, и когда уже был в пальто, совершил свой самый умный поступок в жизни, как потом рассказывал он сам. Он полез в портфель достал все пачки сигарет Ява и свои и Боркова, и распихал их по карманам. Пустые коробки от блоков сигарет он выбросил в помойное ведро. Оделся, обулся, присел на дорогу, после чего снял со стены портрет Сталина и бросил его тоже в ведро. Это был жест вроде сжигания мостов, – к Сталину возвращаться он не собирался. Сказать по правде, это было не совсем сжигание мостов, – на худой конец портрет можно было бы достать из мусора обратно...
