– Поджигай! – приказал Моресанов Пырху, который наконец-то раздобыл спички. – Не тяни. Чем быстрее не будет этого кресла, в котором восседал паскуда Мельник, тем быстрее мы забудем, что он, мерзавец, пил почти пять лет нашу кровь!.. Не будет более шалить! Поджигай, Пырх! И запомните: мы сжигаем не просто кресло, мы сжигаем стиль руководителя, его методу, его наглость и жестокость! Ура-а!
«Ура-а!» подхватили, и вскоре гора бумаги занялась веселым пламенем, которое начало лизать острыми язычками ножки кресла...Оно вот- вот готово было вспыхнуть... Все только и ждали этого момента. Однако чуть было не испортил всю мистерию заместитель директора по хозяйственной части Плюшкин, как звали Гавриловца за глаза в училище, он нежданно-негаданно прибежал откуда-то и поднял такой гвалт, что было далеко слышно:
– Оно же на мне висит! Я же за него отвечаю! Самое дорогое кресло-о! Пустите-е-е!..
Плюшкина никто и не держал, но он молодец: все же понял, что прибежал поздно, хоть и выхватишь из пламени кресло, но оно уже все равно пропало, никуда не денешься, следы от огня ничем не убрать, поэтому только часто затряс головой, проглотил какую-то таблетку, и пошаркал от людей в сторону двери, что вела со двора в основной корпус училища. А люди, казалось, и не замечали его, они весело и шумно разговаривали, иногда, припомнив что-то, смеялись, и видели, как кресло на их глазах превращалось в клубок яркого пламени.
– Хорошо горит как!..
– Х-ха, еще б!..
– И вымыть, и вымыть кабинет!..
– Чтоб и духом его не пахло!..
Уборщица Титовна как раз стояла недалеко, молча наблюдали за происходящим, потому отреагировала сразу же, для чего даже вытянулась в струнку и подала вперед туловище:
– Да знамо уж!..– сказала она.– Свое дело не испортим! За меня не беспокойтесь! – Она помолчала, потерла глаза кулачком, хлюпнула носом и кивнула:– А кресло жалко. Сгорело. Оно-то только тут причем, кресло-то? Хорошее, хорошее кресло было. Я все завидовала на него. Думала: если бы мне такое в квартире, то я б сидела в нем, как королева та!...
Кто-то захохотал:
–Хватит, что король посидел! Ишь, и Титовна разогналась! Куда, куда тебе!.. Ты, хорошая душа, посидишь и на табуретке!..
– Нет, ну вот вы все ученые , здравые, а пусть я глупая, забитая баба: когда человек поганый, то кресло за что порешили? – словно оправдывалась уборщица Титовна, и, не дождавшись какого-либо вразумительного ответа, ушла также, как и Плюшкин, со двора.
Ей, похоже, было все равно, кто управляет училищем – или тот пакостник и кровопийца Мельник, как говорят теперь о нем, или кто другой. Не большой начальник Титовна – в подчинении только метла да тряпка, из этого никакой корысти она иметь, конечно же, не могла, а свое дело знает и хорошо делает, потому упреков никогда не слышала. А кресло ей действительно жалко. «А ежели еще дерьмо какое попадется, так что тогда, ага, диван сжигать, на котором он, может, будет лежать?» С этим Титовна смириться не могла. Она искренне жалела общественное имущество, еще, может, и сильнее, чем свое личное, а далее никуда носа не сунула: страсти, бушевавшие последнее время в училище, ее не касались. «Сами разберутся. При мне их было, директоров-то, ого-о!..»
У нее, Титовны, была, одним словом, своя логика.
Вскоре двор опустел, и только около горки пепла, оставшейся от кресла, задержались двое – бородатый Пырх и Моресанов, который первому годился в отцы и считался лучшим преподавателем и даже неплохим композитором: некоторые песни, созданные им, исполнялись в пределах области, однако далее пробиться не могли. Виноват в том был, по версии самого Моресанова, во многом Мельник; это он прижимал всяко, как только мог, одаренных преподавателей – не любил, когда кто - либо старался поднять голову выше его самого. Будто даже заявлял: «Учите, учите детей, а песню напишут и в Минске. Лученков хватает сегодня...хоть пруд пруди... а преподавателей – нету. Хороших преподавателей, я имею ввиду...» Намек, как говорится, многозначительный. А совсем недавно, уже тогда, когда наверху был подписан приказ о его переводе в другой город, не пустил в столицу на конкурс вокалистов учащуюся Воротынскую, как только узнал, что она повезет туда песню Моресанава. Кровопийца так кровопийца! И кто же после всего этого, если не сам Моресанов, должен был тянуть, надрываясь, но считая это за честь, кресло из кабинета Мельника, заботиться про керосин и спички?! Было и еще несколько таких, кому Мельник навредил более, чем надо. Что же до бородатого Пырха, то с Мельником он и познакомиться как следует не успел, похоже, ведь работает в училище совсем мало, только недавно закончил он институт культуры, а кресло подхватил одним из первых и поджигал только лишь потому, как признался сам, что в Минске любил по первому зову выходить на площадь Независимости и потому считал себя мэтром в этом деле. Надо так надо!..
– Пепел, видимо, надлежит убрать,– закурил Моресанов и посмотрел на бородатого Пырха, который ворочал веткой клена, росшего поблизости, последние угольки.– А то ветер разнесет по двору – Титовна обругает. Чем бы только убрать?
Пырх нахмурился:
– Нагадили вместе, а следы заметать – нам?
– А что здесь такого? Кому-то же надо...
– Ничего! Вот подверну немного, водой зальем, да и пускай лежит. Чтобы все видели, что от кресла осталось. Можно, а чего, и дощечку воткнуть в землю, на которой написать, чтоб все знали: «На этом месте было сожжено кресло гада Мельника!»
Моресанов не успел ответить – представил только бывшего директора в этом сгоревшем кресле, из которого он, почитай, редко когда выбирался, как вдруг услышал гул автомашины и, повернув голову на этот звук, увидел милицейскую легковушку. Жизнелюб до мозга костей и в какой-то мере не состоявшийся композитор сразу сообразил: они с Пырхом попались. Все вовремя разбежались, а зачем они здесь торчали, спросить бы? Дураки! Этот же Пырх должен иметь опыт, хвалился же, что брали когда-то за ворот на площади в столице, так был бы, паразит, умнее и сам, и поучил бы его, старого разгильдяя. Так нет же! А теперь, что он скажет милиционерам? Что? Смелые мы, братцы, бываем, когда не видим людей в форме, а только следует заметить тех, подрагивают икры...
Легковушка застыла, взвизгнув, перед самой кучей черно-серой золы, из нее вылезли два милиционера – капитан и старшина. Капитан строго спросил:
– Что вы здесь делаете?
Пырх погладил свою густую бороду и ответил:
– Костер... дети, наверное, разложили, это небезопасно... Следим, чтобы искры не разлетелись...
На это капитан спокойно заметил:
– Или ты больно умен, или я дурак.–И, показав рукой на легковую, приказал:– В машину! Побыстрее!..
Моресанов послушался, а Пырх начал забираться в легковушку, только получив резкий толчок в плечо. Огрызнулся:
– Поутихни, не таких видали!..
– Поговори, поговори мне, поджигатель!..
Откуда-то взялась здесь Титовна, заступилась, хоть и жалко было ей кресла, однако старуха быстренько смекнула, что надо спасать преподавателей:
– Так вы что, не надрали уши тем нехристям? – серьезно смотрела Титовна на Моресанова и Пырха, настолько серьезно, что те, наверное, и сами не сразу догадались, что задумала старуха, а она продолжала: – Вижу в окно: костер! И малышня прыгает около него. Прыг-скок, прыг-скок!.. Ну, думаю, не хватало нам еще сегодня только пожара... всего было в этом году... и наводнения, и заморозки... А здесь перед выборами в президенты – еще и пожар.... Так разогнали, говорите? Товарищи преподаватели! Вам что, заложило? Уши надобно почистить! Эй, вы!..
– Не верят,– из салона легковушки послышался голос Пырха.
Моресанов промолчал.
– Я, я же вас попросила разогнать!– наступала на легковушку Титовна.–Так что ж получается: хотела как лучше, а получилась, как тогда... И еще выходит, что я, карга старая, подтолкнула вас к тому, что милиция забирает? Да? Товарищ начальник! Тогда и меня в машину, потому что если кто и виноват, то только я. Слышишь, начальник?
– Все места заняты, – ответил капитан и посоветовал старухе шаркать метлой там, где надо, а не молоть языком лишь бы что, а когда залез, тяжело занося жирное тело на переднее сидение, приказал сержанту-водителю.–Поехали!
Куда поехали, Моресанов догадался сразу. По дороге гадал-думал, чем все это обернется, советовал Пырху молчать, не хорохориться, ведь тот хвалился-выкрикивал, что не таких видал и не там бывал, и сейчас, понятное дело, перед ним снимают шапки многие, чем вызывал лишь гнев у милиционеров. Те обещали, что они перед ним никогда шапок снимать не станут, а когда что и сделают, то хорошенько намнут ему бока и советовали держать язык за зубами. Когда, хоть ты что, не держится он у Пырха за зубами, язык тот! Ну и получил под дыхалку кулаком: уймись ты, бля!..
Там, куда их привезли, было многолюдно, но тихо. Провели мимо дежурного на второй этаж, и Моресанов догадался, что сейчас попадет он к своему старому знакомому. Так и есть.
