Там, куда их привезли, было многолюдно, но тихо. Провели мимо дежурного на второй этаж, и Моресанов догадался, что сейчас попадет он к своему старому знакомому. Так и есть.
– Они,– кратко доложил подполковнику Стремоусову капитан и сел , не спросив на то разрешения у начальника, на стул.
Стремоусов же распорядился иначе:
– По одному... Давай!..
– Есть!– по-армейски легко вскочил капитан и махнул рукой Пырху, чтобы вышел и подождал в коридоре.
Вслед за Пырхом исчез и сам капитан.
Такого поворота не ожидал Моресанов, но держался спокойно, чему и сам, признаться, был удивлен. Когда за Пырхом и капитаном закрылись двери, Стремоусов закурил, важно откинулся в кресле, и Моресанов недвусмысленно заметил, что у этого милиционера кресло еще более роскошное, чем у Мельника, и почему-то представил, как оно горит... Фейерверк был бы посолиднее!..
– Вот и встретились,– надо было видеть наглую улыбку на лоснившемся, гладко выбритом лице начальника городского отдела милиции.–Я понимаю, товарищ Моресанов: самого Мельника вам было никак не достать, а кресло и школьник может уничтожить, дай только ему волю. Ну, так что теперь будем с вами делать? Пятнадцать суток, или тридцать на двоих, для вас будет достаточно. А потом кресло купите. И вернете училищу, да-да!.. Оно теперь стоит несколько ваших заработных плат. Ощутите. А то иной раз мы бываем горделивыми, надменными... Ну, ну! Но, как показывает жизнь, от себя не убежишь. Вот и ты попал в силок. Ну, скажи, скажи что-нибудь, Моресанов! А Мельник, между прочим, был хорошим человеком...
– Отчего – был?– насторожился Моресанов.
– Правильно, правильно: и есть,– поправился Стремоусов.
–Тогда смотря для кого он хороший,– промолвил преподаватель.–Для вас хороший, не возражаю... В городе одно более-менее престижное училище – это наше, и здесь учились, учатся и, надеюсь, больше не будут учиться ваши далекие и близкие родственники, дети друзей и знакомых...
– Чем я вам так не угодил?
– Я же вам как-то раньше все объяснил... В нашем училище должны учиться одаренные дети. Неважно, кто у них отец, мать... Я всегда был против блата. И взятки не беру. Лучше в одном костюме ходить, чем запятнать совесть...
– Простите, а как же вы кормите семью?– выпучил глаза на Моресанова подполковник.– Поделитесь опытом, если не секрет.
Моресанов ответил не сразу:
– Тяжеловато. Не спорю.
– А Мельник купил зятю новую иномарку. И сам уедет на «мазде» . А почему? А потому, уважаемый, что умный человек, голову на плечах имеет. Вот так надо и жить...
– Не учите меня, будьте добры,– запротестовал Моресанов.
– Да вас, смотрю, поздно учить,– смирился подполковник.–Ну, что ж... Будем считать, что разговор окончен. Посидите пока. А там уж что прокуратура скажет...
За дверью послышался голос Пырха, тот, никак, поднял бедлам: по-видимому, припомнил, что в столице он и не такое сознательно вытворял и ничего, а здесь и слово им не скажи!.. Надоело. Сколько можно терпеть? «Пустите меня-я-я!» Пырх, конечно же, припомнил еще, что у него срываются занятия, но кому это интересно? Капитану? Подполковнику? Чтобы вел он себя более достойно в милиции, кто-то ткнул ему в бок кулаком, а, может, стукнул и по голове – здесь, в кабинете начальника, Моресанову не было видать всего этого, но когда Пырх завопил не своим голосом «уй-й-й-й-й!», он был уверен, что все так и было.
Стремоусов нажал на кнопку и приказал капитану, который просунул голову в дверь:
– Уведите. И того вместе с ним...
Выходя из кабинета, Моресанов повернулся к подполковнику, улыбнулся:
– А тот «кусок золота»... помните свою племянницу, которая училась у нас по вашей протекции... так и не научился играть ни на одном музыкальном инструменте. Не заблестело золото... Встретил на днях ... работает тот «кусок золота» на базаре в торговом ряду...
– Выйдите!– Стремоусов грохнул кулаком по столу.
Пырх уже более не напоминал о столице, молча ковылял впереди Моресанова и прикидывал в уме, на кого раскинут его уроки. И – нисколько не укорял себя, что оставался возле догоравшего кресла до последнего... Хоть, может, и не надо было надеяться на Степана Викторовича, а дергать? А что, когда его уже и вовсе нет в городе?..
Как только за Моресановым закрылась дверь, бывший директор местного музыкального училища Мельник выглянул из небольшой комнатки, предназначенной для отдыха, что была сразу же за спиной Стремоусова. Они обменялись взглядами. Улыбнулись.
– Ты все слышал. Это кресло им долго будет помниться, – пообещал подполковник и взял в сейфе початую бутылку коньяка.–Потому что жить не умеют. И самое главное – не хотят, идиоты, учиться. Вот в чем беда. Вот в чем их изъян. Подсаживайся, Степан Викторович, к столу. Волновался, вижу...
Мельник подтвердил:
– Да не железный...
– Руки трясутся. А волновался напрасно. Напрасно волновался, почтенный. Мы друзей в беде не бросаем. Ну, сожгли стул...
– Кресло, – поправил Мельник.
– Ну, сожгли кресло...Если бы ты раньше нам сообщил, то мы б их всех и замели. Всех!..
– Всех не надо,– замахал руками Мельник.– Нет, нет! Там и хорошие люди есть!..
– Но ведь они же жгли кресло, так бы сказать – тебя!..
– За компанию. За компанию,– Мельник проглотил подкатившийся к горлу комок, потянулся за бокалом с коньяком, поднял его трясущейся рукой. – Не будем о кресле... Забудем. Раз и навсегда. Пускай они думают, что я ничего не знаю. А мне, между прочим, сам Пырх... тот, что с бородкой, и сообщил, что будут сжигать кресло... и что он будет также сжигать... вместе со всеми. Чтобы я, дескать, знал. Предупредил. Молодчина. Свой человек. Если бы он даже и отказался, сделал Пырх и на это упор , то сожгут другие. Так что все равно... конец один. Попросил заранее извинения. Это же я его пригласил в училище. Друг мой институтский словечко замолвил за Пырха...
Услышав про Пырха, подполковник сразу же проглотил крепкий напиток, крякнул и механически нажал кнопку в крышке стола, и в дверях появился лейтенант, которому Стремоусов приказал отпустить «на все четыре стороны» поджигателей кресла. А Мельнику , не скрывая разочарования, громко заметил:
– Мать вашу!.. Предупреждать надо!..
И плюхнулся в свое кресло, в то самое, о котором Моресанов подумал, что оно б горело еще ярче, чем горело кресло их бывшего директора!..
Тимчиха последний раз шаркнула метлой по холодным, покрытым утренней росой плитам, которыми плотненько выложена вся территория вокруг памятника Ленину, задрала голову вверх, с хрипотцой вздохнула и проговорила раздраженно и с нескрываемой печалью:
– Есть хочу, Ильич. Нету силы метлу таскать. В глазах темно – как ночью. Что, не веришь? А ты верь, верь, родимый. Сегодня что это я проглотила? Сухарь погрызла. Точно: сухарь, чтоб ему!.. Прошлогодний, видать. От соленого огурца уже внутри зудит. Мету, мету, мету... Второй месяц при должности, а за какие шиши? Тебе, Ильич, хорошо стоять – есть не хочешь. Каменный. А я – живая... И сухая, видишь? А сухие хорошие грызуны. Во, во... начальник мой подъехал. На иносранном тарантасе. Надо орудовать метлой. А то отнимет. Он злющим бывает. Только б не упасть перед ним... только б не оплошать... а то ж стыдно будет... если баба и перед тобой, Ильич, возьмет да распластается... чего доброго... и будет лежать, как неживая. Стыдоба-то, Господи!... Ко мне, ко мне идет начальник. Видишь? С папкой. Это он. Что-то, видать, сказать надумал... Может, зарплату пообещает?
Начальник, смерив Тимчиху строгим, но безразличным взглядом, заранее зажмурил глаз и ткнул вверх пальцем, который на самом кончике был заклеен пластырем:
– Видите?
–Что? Где? – Тимчиха также попробовала задрать голову, однако едва удержавшись на ногах, почувствовала, что ее повело, и все вокруг – и голова Ленина, и серый угол здания райисполкома, и бесцветное небо – в один миг покачнулись, поплыли перед ее глазами, и женщина не смогла больше ничего сказать, обхватила двумя руками метлу и только попыталась кивнуть, не веря, что ей это удастся.
– Кучу видите?
Она опять кивнула.
– На голове у Ленина? Убрать!
– Так она ж... давно там... куча... и до меня лежала. Принимала с кучей... Старая куча... Ей-богу!..
– Будьте добры, отрабатывайте деньги. Это ваша обязанность. Чтобы не было!..
– Хорошо... хорошо... – кивнула Тимчиха начальнику, но тот уже повернулся лицом к четырехэтажному зданию райисполкома, уверенной походкой, широко и размашисто, зашагал к крыльцу, испытывая, видать, гордость, что Ильич обратил на него внимание...
Не сразу и Тимчиха подняла голову на Ленина:
– А про жалованье ни слова. Слыхал, Ильич? Приказал твою плешь помыть. А как я взберусь? Просто сказать. Ты же высоко, под самым небом. А я тут, на земле, как букашка какая. Лестницу надо где-то брать. А голубям тем дырки не заткнёшь. Да и вороны мимо не пронесут, падлы. И метят же, холеры, аккурат на голову. Туалет нашли. Пойду лестницу искать. Потерпи. Больше терпел, Ильич. Смою. Птичье дерьмо легко смыть, но тебя же, Ильич, и люди обляпали всего... с ног до головы. Ты такой и сякой... Ой, чего только не говаривали! Ты весь в дерьме. Вот то, людское, тряпкой не сотрёшь... никак не сотрёшь то тряпкой, Ильич. Постой. За лестницей я...
