Природа всякого выхода, к сожалению, состоит в том, что его непременно надо искать. Психолог показывает своему пациенту картинку со словом «подарки», и тот с радостью говорит либо «день рождения», либо «Новый год». Таковы его примитивные ассоциации. Но зато у него еще есть выбор. В случае с «выходом» опции исключены. Произнесите это слово, и пациент скажет – «надо искать».
При этом забавно, что вход всегда находится сам собой. Нужно всего лишь чуть-чуть ослабить оборону, прислушаться к вполне симпатичным предложениям, – и вот ты уже в самом центре абсолютно несимпатичных событий. И наверху усмехаются – думать надо было, дурак. И поправляют небрежно нимб, съехавший от усмешки.
С выходом другая история. Это только в кинотеатрах заботливая администрация подсвечивает его зелеными табличками. Но едва сеанс закончен, и ты покидаешь зал – поиск выхода тут же становится твоей личной проблемой. При этом никаких зелененьких букв. Одни знаки вопроса.
Отдельным параграфом идет история выхода из ситуации, в которую ты не входил. Другие вошли, но так получилось, что поиски выхода кто-то передоверил тебе. Такому терпеливому геологу, задача которого – вечно искать. Бродить с рюкзаком и постукивать молоточком.
А у того, кто передоверил, губы все еще дрожат в усмешке. Ему интересно – получится на этот раз или придется искать нового Гомера? Чтобы опять намекнул – как нелепо эти внизу решают свои проблемы. Шумят, суетятся, а в итоге чешут в затылке и повторяют – ну ладно, может быть, в следующий раз повезет… или построим еще одну Трою?
Впрочем, Гомер – много чести. Хватит и невезучего профессора литературы, которому надо спасать от тюрьмы беременную невестку.
Кто знал, что из всех имеющихся в наличии девушек твой сын выберет клептоманку? И кто мог сказать заранее, что тебе отчего-то будет жалко ее до слез?
Как, впрочем, и самого себя.
– Не надо его жалеть! – громко сказала рядом со мной женщина с лицом похожим на пожелтевший от времени кирпич. – Вырастет – потом спасибо скажет!
Она стояла в проходе между сиденьями, склонившись к девушке в красном пальто. На руках у девушки сидел мальчик лет четырех. Он отчего-то кривил губы и постукивал зеленым ведерком по очень красивому колену, которое выступало между двумя половинками мягкой ворсистой ткани красного цвета.
– Не смей бить свою маму! – сказала на весь трамвай женщина с кирпичным лицом.
Колено напротив меня играло в этой сцене настолько самостоятельную роль, что я уже не мог вернуться к своим размышлениям. Такова, очевидно, природа женских колен. И, видимо, размышлений. Хемингуэевский принцип айсберга. Подтексты, контексты, намеки, многозначительная недосказанность. Плюс мощная работа воображения. Мужского, естественно. Айсбергу даже не надо выныривать на поверхность. Стоит только намекнуть о своем присутствии где-то поблизости под водой, как тут же примчится «Титаник». И треснется изо всех сил. Даже если для этого придется немного нырнуть.
Та же история с мужской аналитической мыслью. Сильной самой по себе – кто спорит?
Вьется на свободе как ленточка ДНК из учебника биологии, любуется своими цепочками и вдруг натыкается на красивое женское колено. Стоп, машина. Полный назад. Боже мой, мы сейчас утонем. А впрочем, полный вперед. Зовите музыкантов на палубу.
Пусть даже на этом колене сидит непонятный капризный мальчик и стукает по нему зеленым ведром.
И тогда мужская аналитическая мысль постепенно превращается в это ведро, чтобы, опережая события, которые, кстати, скорее всего, даже и не произойдут, все-таки прикоснуться к этому колену, стукнуться об него и с замирающим от восторга дыханием благополучно пойти ко дну в холодных гостеприимных водах Атлантики.
– А ну, перестань! – сказала женщина с лицом из кирпича, и мне на мгновение показалось, что она обращается с этим призывом ко мне.
Во всяком случае, причины на то у нее были.
Но она, разумеется, говорила с капризным мальчиком.
Все эти шекспировские ведьмы в московских трамваях не так проницательны, какими кажутся на первый взгляд. Это Макбету они явились всезнающими. Великий Бард хотел драматического контрапункта. Мудры, но уродливы. Вернее, уродливы, но мудры. От того, что стоит после «но», зависит отношение к жизни. То есть радуешься, когда просыпаешься по утрам, или нет.
Тем не менее по эту сторону от литературы одной отталкивающей внешности мало, чтобы обладать знанием тайн. Нужны по крайней мере две отталкивающих внешности. Или три. Или еще больше.
Набиться целой кучей в холодный трамвай и выпытать у несчастного профессора все его тайны. О чем он там думает, сидя у окошка в углу и глядя на чужие колени? Гладя их в своем воображаемом трамвайном раю.
– Давай, бери себя в руки, – сказала кирпичная женщина. – Ты ведь мужик. Хватит капризничать. Видишь, мама совсем устала.
Лицо напоминает кирпич даже не цветом и геометрическими параметрами. Все дело в решимости. В сосредоточенности кирпича, который уже сорвался с места и полетел. А так бы лежал на этой крыше всю жизнь и мучался – ну почему я не птица.
– Отвяжитесь от него, – сказала, наконец, девушка в красном пальто, поднимаясь со своего места. – Чего вы к нему прицепились?
Но она тоже не собиралась жалеть малыша. Ему предстояло справиться со всем этим в одиночку. Семенить за ней, уцепившись за твердую от злости ладонь, выступающую из красного рукава на эти пятнадцать холодных сантиметров, которые для каждого из нас в свое время, собственно, и представляли собой то, что потом для удобства начинаешь называть «мамой». Семенить и справляться со всей этой трамвайной смутой, явившейся неизвестно откуда и неизвестно зачем. Запинаться, но успевать переставлять ноги. Потому что она не сбавит шаг. И еще снег прямо в лицо. Не сбавит шаг ни за что на свете.
В общем, никто не собирался нас с ним жалеть.
И, наверное, так было лучше.
* * *
– Да я бы все равно не смогла в сумасшедший дом, – сказала Дина, опускаясь в кресло напротив меня. – Они же там таблетки такие дают. Без таблеток диагноз никто ставить не будет.
Кресло, в котором она сейчас сидела, я купил восемь лет назад. Володька тогда прибежал с тренировки пораньше, крутился под ногами у грузчиков, пока его заносили, хлопал дверью в подъезд, потом забрался в это кресло с ногами и заявил, что будет делать уроки только в нем.
Настоящая кожа. Денег за защиту докторской ждали почти год. Зато сразу так много, что можно было не работать еще столько же. Хотя Вера хотела итальянскую мебель на кухню. Говорила – стыдно людей приглашать. Но перед кем там уже было стыдиться? К сорока четырем годам не то что друзья, знакомые почти все исчезли. Кто спился, кто умер, а кто дулся из-за этой самой защиты. Те, для кого «докторская» так и осталась навсегда колбасой. Поэтому решено было жить без кухни. За отсутствием посторонних и многочисленных тех, кто мог ее оценить. И позавидовать, разумеется. Поскольку я чувствовал, что для торжественной Веры это тоже было немаловажно. Видел по ее глазам и раскрасневшемуся лицу. Потому что, когда заносили кресло, лицо у нее раскраснелось. Пусть даже это кресло и было собрано ловкими мебельными мастерами в расчете на восхищение всего лишь одного скромного соседа по лестничной клетке. Который в нужный момент случайно вышел к лифту и сделал необходимое выражение лица.
А теперь со своим большим животом в этом кресле сидела Дина, только что выслушавшая мой рассказ о том, как время и обстоятельства обошлись с доктором Головачевым.
Правда, я еще думал при этом, что в его слабоумии отчасти был виновен он сам – иначе, где же тогда справедливость? – но Дине об этом говорить не стал. Все эти концепции о воздаянии придуманы не для беременных женщин. Их забота – доставлять обратно то, что увез Харон. В области компенсаций они и так делают все, что могут.
– Нет, эти таблетки беременным нельзя, – сказала Дина. – Или тогда надо делать аборт. Нормального ребенка после таких таблеток родить невозможно. Получится какой-нибудь урод. Или уродка.
– Да, да, – сказал я. – Мне это как-то не пришло в голову.
– Так что зря вы ездили к своему сумасшедшему доктору. Но все равно спасибо… – Она помолчала несколько секунд и задумчиво потрогала свой живот. – Володька уже которую ночь не спит. Говорит, что тоже со мной в тюрьму поедет. А вы откуда его знаете?
– Кого? – удивился я. – Володьку?
– Да нет, – она даже засмеялась чуть-чуть. – Вашего доктора.
– А-а, – я кивнул головой. – Да так… Работали вместе…
Мы помолчали, и она бросила взгляд на часы.
– Торопишься? – сказал я.
– Нет. Просто… одну программу жду по телевизору… А дочь, вы говорите, у него некрасивая?
– Ну да, некрасивая. У нее лоб вот тут, – я показал пальцем, – слишком скошен. Такой признак вырождения… Слабая генетика. Головачев, наверное, из-за этого, в конце концов, стал таким.
