Особое внимание она проявляла к «Free French».[36] И казалось, была так рада находиться среди нас, что ее шталмейстерам всегда приходилось напоминать ей, что пора удалиться. Мы с волнением показывали друг другу на золотой лотарингский крестик,[37] который она обычно носила на корсаже. Это была наша королева, мы ее любили.
Вот почему эти годы испытаний оставили в моей душе несравненное чувство благодарности, восхищения и любви к Англии, которое я буду хранить до последнего вздоха. Никакие превратности политики, никакое изменение нравов не смогли ни поколебать мою привязанность к ней, ни заставить меня пренебречь случаем ее засвидетельствовать.
«Победа отныне несомненна. Остальное не более чем вопрос формальностей». Надо быть де Голлем, чтобы так резюмировать военную ситуацию в конце января 1943 года, когда он принял Кесселя по выходе из Patriotic School.
Формальности! Их соблюдение потребует два года с половиной и нескольких миллионов погибших. Но для де Голля, глядящего с высоты своего роста поверх всех календарей, дело было уже решенным.
Немецкая армия под Сталинградом оказалась уже окружена, и всего несколько часов отделяли фон Паулюса от капитуляции. В Тихом океане японцы потерпели ужасную неудачу при Гуадалканале, и еще один факт, на первый взгляд второстепенный, но решающий с точки зрения геостратегии: Португалия передала свои базы на Азорских островах в распоряжение союзников. Таким образом, Гитлер, не предусмотревший необходимость строительства достаточного числа подводных лодок, терял контроль над Атлантикой.
Теперь можно было заняться другим, то есть преимущественно будущим Франции. Однако де Голль только что вернулся с конференции в Касабланке, где вместе с Черчиллем и Рузвельтом рассматривал вопрос об этом будущем, и был взбешен.
Взбешен, потому что эта конференция состоялась в Марокко, на территории, находившейся под французским мандатом, а его мнения никто спросил. Взбешен, потому что был вынужден туда приехать; Черчиллю пришлось даже пригрозить ему, что если он будет упорствовать в своем отказе, то его не признают главой Национального комитета освобождения. Взбешен, потому что его поселили в Анфе: комфортабельном квартале, но на вилле, окруженной колючей проволокой и охраняемой американской полицией. Он не имел свободы передвижения и не мог принимать тех, кого хотел. И особенно взбешен, наконец, потому что был вынужден совещаться с генералом Жиро, которому англичане и главным образом американцы, казалось, отдавали предпочтение.
Официальным и принципиальным предметом конференции была безоговорочная капитуляция Германии; но тут возникло непредвиденное затруднение совсем другого свойства: сложнее всего оказалось добиться от де Голля, чтобы он пожал перед объективами фотоаппаратов руку Жиро. Де Голль согласился на рукопожатие крайне неохотно, сказав при этом Черчиллю с самым ужасным акцентом, на который только был способен: «I shall do it for you».[38]
Призыв, прозвучавший 18 июня, сделал радио орудием Истории. После снимка этого рукопожатия, растиражированного по всему миру, фотография вошла в обиход дипломатии.
О! Де Голль умел становиться несносным. Из всех перебравшихся в Лондон с июня 1940 года монархов и глав правительств, включая королеву Нидерландов, короля Норвегии, великую герцогиню Люксембургскую, премьер-министров Бельгии, Польши и прочих, именно этот бывший заместитель статс-секретаря, которого сопровождал всего один адъютант, сделался самым заметным, больше других занимал международное общественное мнение и доставлял массу забот принимающей стороне.
«Как могу я уступить что-нибудь, раз у меня ничего нет?!» — говорил он с гениальным чувством очевидности. И шел вперед царственным шагом по натянутой проволоке.
Меня представили ему в свой черед. Я был не настолько важной персоной, чтобы он стал тратить время на комментарии о состоянии мира. Ему было явно не до того. Тем не менее я не смогу забыть слова, упавшие с сияющих высот на меня, лейтенанта с одним галуном: «Вы из тех добрых французов, которые диктуют нам наш долг». Позднее я пытался выяснить, была ли эта подавляющая своим великодушием формула обычной для него и обращался ли он с ней ко всем добровольцам, приезжавшим, чтобы вступить в его ряды. Но нет, никто другой ее не слышал. Эта фраза пришла ему на ум и была предназначена исключительно для меня. Может, я и в самом деле выглядел «добрым французом». Следующий раз мне пришлось снова удивляться уже через двадцать три года, во время ритуальной аудиенции по случаю моего избрания во Французскую Академию — аудиенции, которой он меня удостоил как глава государства. Я напомнил ему о лондонских временах.
— Да, помню, — сказал он мне. — Вы были из тех добрых французов, которые диктовали нам наш долг.
Та же фраза, слово в слово. Только на сей раз он добавил: «Снимаю перед вами шляпу». У этого человека мозг был устроен не как у всех.
Прав был дʼАстье, прозвавший его Символом. Когда де Голль шел через Пэлл-Мэлл, направляясь в свой штаб по адресу: Карлтон-Гарденс, 4, или с прямой спиной сидел за своим письменным столом, он с таким же успехом мог быть в кольчуге, брыжах или камзоле, а не в перекрещенном портупеей френче и гетрах из рыжеватой кожи. Он был рожден в доспехах. И продолжал постоянный диалог с Историей, не имея другого собеседника, кроме события.
Француз, прибывающий в Лондон, чтобы принять участие в борьбе, мог не опасаться одиночества и праздности — этой расплаты за изгнание. Пройдя формальности зачисления в «свободные французы», он подвергался допросам в Центральном бюро разведки и действия (ЦБРД) — не таким долгим, но очень похожим на допросы в Patriotic School. Центральное бюро разведки и действия, ставшее с июня 1940-го импровизированным подобием Второго отдела французской армии, возглавлял Андре Деваврен, розовощекий подполковник лет тридцати, который держался несколько отстраненно. В качестве псевдонима он взял себе название одной из станций метро — Пасси. Номинально он состоял под началом Жака Сустеля, комиссара Министерства внутренних дел, но, быть может, из-за своей молодости весьма ревниво относился к своим основанным на тайне полномочиям.
Затем новоприбывший наносил визит прочим заметным фигурам Свободной Франции, которые, узнав о появлении новичка, хотели его послушать. Их было много, потому что информация с континента оставалась редкой и каждый беглец был словно посланцем из ночи.
Первым я увиделся с Морисом Шуманом, рупором Свободной Франции; я довольно часто слушал вечерами сквозь помехи его эпические диатрибы по лондонскому радио, которым предшествовал анонс «Честь и Родина» и позывной сигнал — музыка Бетховена. Тот, кого называли «Голосом комендантского часа», был в своем ночном отдалении существом немного мифическим.
Я оказался в кабинете на Карлтон-Гарденс перед худым лейтенантом с немного изможденным лицом. Обвив ногой ножку стула, он яростно кусал уголок носового платка, который держал в левой руке, а правой, одним пальцем, стучал по клавишам пишущей машинки. Он готовил свое вечернее выступление.
«Пламя французского Сопротивления не должно угаснуть и не угаснет», — провозгласил де Голль в своем призыве 18 июня. Нигде это пламя не горело с таким жаром, как в этом маленьком кабинете, откуда каждую ночь освещало надежду угнетенного народа.
Дружба на войне рождается быстро. Дружба, связавшая меня с Морисом Шуманом, родилась в тот миг. Она продлилась довольно долго, вплоть до его кончины, да и сейчас еще живет в моем сердце.
Свои объятия открыла мне и команда передачи «Французы говорят с французами». Работавшая под руководством Мишеля Сен-Дени (псевдоним Жак Дюшен) и пользовавшаяся талантами автора редакционных статей Пьера Майо (Пьер Бурдан) и юмористов Жана Оберле, Жака Брюниуса, Мориса Ван Моппе, Пьера Дака, она с наступлением ночи или уже в ночи ободряла французов, передавая им новости, которые от них скрывали, и использовала против врага мощное оружие — насмешку. Я неоднократно приходил к ее микрофонам, чтобы высказать свое негодование. И был удивлен, когда после первой записи мне выдали чек на несколько фунтов. Щепетильность, свойственная британцам: любое содействие Би-би-си заслуживало гонорара.
Я также завязал крепкую дружбу с самым голлистским из сотрудников этой команды — Ивом Морваном, который прославится под именем Жана Морена. Да будет это имя навеки вписано в историю французской прессы! На протяжении всей своей жизни, чем бы он ни занимался, Жан Морен — патриот с превосходным пером, репортер, мемуарист, директор ежедневной газеты, президент агентства «Франс пресс» — воплощал собой честь и достоинство профессии журналиста.
