А когда они возвращались домой и отец замечал, что она плакала, он говорил:
— Да не обращай внимания. Просто они такие. Делай, как считаешь нужным.
— Хоть бы раз спасибо мне сказала. Хоть бы раз, — говорила мать.
— Ну, так и не жди, что скажут, — говорил он.
— Если бы я совсем ничего не делала, вот тогда пусть бы жаловалась.
— Угу. Тогда бы ей туго пришлось.
Когда она плакала, отец отводил глаза в сторону.
В автобусе на обратном пути кондуктор иногда спрашивал:
— Случилось что-нибудь, голубушка? — и наклонялся к ней, держась за спинку сиденья.
Она вытирала глаза, сморкалась и открывала кошелек.
— Это все старость с людьми делает, — говорила она, а иногда говорила: — Ничего от других не жди, и тебе всегда будет спокойно.
Тем не менее на рождество и ко дню рождения она возила родителям подарки, а иногда пекла для них пирог.
— Ради такого дня надо прощать, — говорила она, когда отец сердился, а он отворачивался и говорил:
— Пусть-ка попробуют, каково им без тебя придется. Живо хвосты подожмут.
В дни рождения, а иногда и по субботам она готовила для них обед. Дедушка Суонсон лежал на кушетке, глядел в потолок, и жиденькие прядки совсем белых волос свисали на щеки, а бабушка сидела в качалке у огня и говорила:
— Хватит и двух картофелин. — Или еще: — Нам бы этой капусты до конца недели хватило, Элин, а ты ее всю извела.
— Я вам еще куплю, мама, — отвечала мать. — Сегодня же.
— Ну, раз у тебя есть деньги, так конечно.
Иногда мать нагибалась над кастрюлями и утирала навертывающиеся на глаза слезы, но бабушка словно ничего не замечала.
— С тобой никакого терпения не хватит, — говорил отец, когда они возвращались, сердился, стучал кулаком по столу. И тут же добавлял: — Нет, нет, ты сиди. Я тебе чай приготовлю. Как раз успею до работы.
Дедушка Сэвилл воевал в первую мировую войну. Он сидел с газетой в руках, откинув голову, сдвинув очки в черной оправе на кончик носа, и разглядывал фотографии. Текста он никогда не читал.
— Погляди-ка, Колин, — говорил он и показывал ему фотографии то сгоревшего здания, то танка с разбитой башней или валяющегося без гусениц в яме. — Теперь воюют не так, как прежде. Тогда солдаты дрались лицом к лицу. А теперь просто бомбят женщин и детей или издалека бьют снарядами по людям, которых в глаза не видели.
Когда перед сном Колин уже надевал пижаму и мать кончала осматривать его уши и шею, дед говорил:
— Ну-ка, малый, присядь на пять минут.
Мать говорила недовольно:
— Он еще не прочитал молитву и заснет поздно.
Но дед отвечал:
— Ты и до трех не сосчитаешь, Элин, как я уже кончу.
Или, когда он уже лежал в постели, погасив свет, дед входил и говорил:
— Не спишь, малый? Меня они тоже спать отправили. Сидят там, радио слушают. Нынче люди что хочешь будут слушать. В одно ухо влетает, в другое вылетает.
Деду довелось побывать в России. Иногда он окликал мистера Ригена на улице или звал его со двора:
— Заходите, заходите, хозяйка нам чайку заварит. — А когда мистер Риген входил и садился у стола, аккуратно поддернув брюки, дед говорил: — Я вам рассказывал про то, как я был в России?
Мистер Риген отвечал:
— Да как будто рассказывали.
А дед говорил:
— Мы явились царя спасать. Нет, вы только подумайте! Я всю жизнь был социалистом, а меня призывают в армию, чтобы я стрелял в рабочих.
— Война — неприятная штука, — говорил мистер Риген, — даже в самые лучшие времена. — Он был только на год старше последнего призыва, и, когда дед кончал говорить, мистер Риген добавлял: — Служащий на шахте, вроде меня, важен для добычи угля не меньше, чем любой шахтер, если не больше. Но вы думаете, мне дают броню? Нет, не дают. На днях подходит ко мне один из владельцев и говорит: «Нам придется взять вместо вас пенсионера или кого-нибудь из конторщиц». А ведь, чтобы занимать мое место, нужен многолетний опыт.
— Вы когда-нибудь снег видели? — спрашивал дед.
— Снег? — говорил мистер Риген.
— Топаешь по снегу день за днем и проваливаешься вот по сих пор.
— Да-да, конечно, сухарик, — говорил мистер Риген, когда мать ставила перед ним чашку. — Вы очень любезны. А, имбирные! Самые мои любимые.
— Москва! — говорил дед. — Высадились в Севастополе, в Крыму, протопали четыреста миль и столько же обратно. Волки? С кем мы только не дрались. Даже с женщинами.
— С женщинами? — говорил мистер Риген и прихлебывал чай.
— Они приходили по ночам, когда все спали — с палками, с лопатами, — и старались захватить припасы, — говорил дед. — Да одна женщина за секунду-другую десяток мужчин в клочья разорвет.
— Что верно, то верно, — говорил мистер Риген. — Если бы воевали женщины, так любая война кончалась бы вдвое быстрее, а то и раньше.
— Когда мы отплыли, нас обстреляли из орудий.
Мистер Риген кивнул и сунул в рот сухарик.
— Наступали со всех сторон. Севастопольские высоты, — говорил дед. — Мы пошвыряли с корабля все, что могли, и набрали полный трюм женщин и детей. Аристократы. Сотни и сотни. Когда мы пришли в Стамбул, их не пускали на берег, пока мы их не обезвошили.
— Стамбул? Это ведь в Турции? — говорил мистер Риген.
— Накачали в трюмы дезинфицирующей жидкости, и они в ней уже не знаю сколько часов плавали. Когда я сошел на берег, одна женщина давала мне золотое ожерелье, чтобы я на ней женился и взял ее в Англию.
— Предложение очень соблазнительное, — говорил мистер Риген и закидывал ногу на ногу.
— От них отбою не было. Бери все, что душе угодно. Они ничего не пожалели бы, только помани.
— Колин, — говорила мать, — возьми-ка ведро и сходи за углем.
— Малому вреда не будет, Элин, послушать, откуда явились его предки, — говорил дед.
— Ирландская революция, — говорил мистер Риген, — была совсем такая же.
— Значит, вы там воевали, мистер Риген? — говорил дед.
— Нет-нет. Но моего дядю убили в Белфасте.
— A-а, «Черные повязки», — говорил дед.
— Да, да, — говорил мистер Риген и качал головой.
Если отец возвращался и заставал их за разговором, он говорил мистеру Ригену:
— А про гарем в Константинополе папаша вам рассказывал?
— Нет-нет, Гарри, вот про это он, по-моему, не упоминал, — говорил мистер Риген и подмигивал, а отец добавлял:
— Вы его ногу посмотрите. Ну-ка, папаша! — И дед вздергивал штанину и показывал длинный шрам на икре. — Во! — говорил отец. — Это ему стражники памятку оставили, когда он перемахнул через стену.
— Когда обратно лез, — говорил дед, улыбаясь новыми зубами.
— Когда обратно лез, мистер Риген, — говорил отец.
— Просто чудо, что я вообще без ноги не остался, — говорил дед и заливался смехом, а отец вставал и хлопал его по спине, чтобы он откашлялся.
Перед сном Колин читал две молитвы, которым его научила мать, когда он начал ходить в воскресную школу. Он стоял на коленях у кровати, положив голову на руки.
— Господи, благослови маму, папу и маленького Стива. И сделай Колина хорошим мальчиком. Аминь. — И потом: — Господи, защити нас на эту ночь, избавь от наших страхов, и пусть ангелы хранят наш сон до утренней зари. — Тут он добавлял от себя: — Боженька, дай мне сдать экзамен. Аминь, — прижимал голову к одеялу, повторял эти слова три раза и только тогда ложился.
К ним заезжал дядя. Он был такой же невысокий, как отец, с такими же белобрысыми волосами, голубыми глазами и даже с такими же усами, хотя был моложе. Он входил без стука и говорил:
— Элин! Как поживает самая наша любимая девушка?
У матери краснели виски, она отворачивалась к огню, к чайнику, заваривала чай, словно ждала его прихода, и говорила:
— Ты никогда не стучишься, прежде чем войти?
А он отвечал:
— Никогда, если прихожу в гости к любимой сестренке.
— К невестке, — поправляла она.
А он отвечал:
— Меня что же, не поцелуют по такому случаю?
Его призвали в армию, и он служил в авиации: обычно он приходил в форме, подсунув пилотку под погон на плече. Голубой грузовик с эмблемой военно-воздушных сил на кабине он оставлял за домами на пустыре. Он целовал мать в щеку, стискивал в объятиях, а потом становился спиной к огню, хлопал в ладоши и говорил:
— Ну, кто хочет поразмяться раунд-другой? — несколько секунд боксировал с воображаемым противником и продолжал, если никто ничего не говорил: — А как насчет чашки чая? — И тут же добавлял: — Эй, Стивен! Эй, Колин! Поглядите-ка, что у меня в кармане.
Обычно он приносил им по шоколадке или же совал им в руки по монете.
— Не говорите мамаше, откуда они у вас, не то она их заберет. — И добавлял еще громче. — Смотрите, чтобы она не услышала!
Приходил отец, серьезным голосом говорил:
