Светало, и шофер выключил покрашенные синей краской лампочки. По стеклам ползли мелкие капли, Живые изгороди по обеим сторонам шоссе поникли от сырости, на краю луга жались друг к другу коровы. Стекла скоро запотели, и, чтобы смотреть наружу, надо было все время протирать их. Блетчли сидел впереди, поставив ранец на колени — белая мазь на внутренней их стороне еще не стерлась. Риген, который сидел на одной из задних скамей, заплакал. Его худое лицо сморщилось, лоб стал сине-белым, а щеки — малиновыми.
В конце концов учительница поднялась, прошла по проходу и наклонилась к нему, а когда они остановились в другом поселке и в автобус влезли еще ребята в мокрых от дождя пальто, учительница вышла и принесла Ригену кружку воды из соседнего дома. Когда они тронулись, он рыдал у себя на сиденье, так и не сняв ранца, его грудь содрогалась от внезапных спазм, в горле что-то булькало.
— Его отец говорил, что он получит хорошую трепку, если не сдаст, — сказал Блетчли, усаживаясь рядом с Колином. — А тем, кто ревет, сбавляют десять баллов. Они глаз с тебя не спускают. Ты это знаешь? — добавил он, наклоняясь через проход к Ригену. — Тебя, наверное, уже записали в несдавшие, Майк.
Школа, куда их привезли, была кирпичной, с высокими окнами в зеленых рамах и с асфальтовым двором. Напротив поднимались арки железнодорожного виадука, а по другую сторону двора бежал ручей, запруженный пустыми канистрами, рваными матрацами и ржавым железным ломом.
У стены здания укрывались от дождя кучки ребят, все с оранжевыми ручками и линейками. Двери школы еще не открыли. Их нижние филенки были испещрены отпечатками грязных подошв.
У ворот остановился еще один автобус, во двор вошли еще ребята, растерянно глядя вокруг — на школу, на арки виадука, по которому паровоз тащил товарные вагоны, выбрасывая черный дым и клубы белого пара, заволакивавшие двор.
— Чего им понравилось это место? — спросил Блетчли, и Риген помотал головой.
— Каждый год выбирают другую школу, — сказал кто-то. — На следующий год, может, придет очередь вашей школы, только тогда вы потеряете все льготы.
— Тоже мне льготы, — сказал Блетчли. — А уж для тех, кто тут живет, и подавно.
Светлые, коротко остриженные волосы мальчика, который заговорил с ними, были аккуратно причесаны на косой пробор. На нем была белоснежная рубашка и вязаный галстук в красную и синюю полоску. Авторучка торчала из нагрудного кармана куртки, на котором была нашита эмблема его школы — красная роза на белом фоне, а чуть ниже свиток с надписью «En Dieu Es Tout»[2].
Блетчли, не спуская глаз с серебряного колпачка авторучки, сказал:
— Значит, ты уже здесь бывал? — Он так и не поглядел на его лицо.
— Не здесь, — ответил мальчик. — А экзамен я уже один раз сдавал. Это мой последний шанс. — Он засмеялся и сунул руки в карманы.
— А как их сдают? — спросил Блетчли, и Риген тоже повернулся к нему — он все еще время от времени судорожно всхлипывал.
— Не в экзаменах дело, — сказал мальчик. — А просто их сдает очень много народу. И уж тут как кому повезет.
— Как повезет? — сказал Блетчли и кивнул, словно в этом отношении он мог быть совершенно спокоен. Его лицо начало надуваться, глаза выпучились.
Позади них открылась одна из зеленых дверей, и из нее вышла женщина с колокольчиком. Она посмотрела на небо, потом на виадук и начала звонить — почти одновременно с другой учительницей, которая вышла из второй двери.
— Мальчики в эту дверь, девочки в ту, — сказала она. — Идите в класс с вашим инициалом.
Школа была построена квадратом, и классы размещались вдоль каждой стороны. Он вошел в класс с надписью на двери: «Фамилии от С до У». Там между доской и партами стояли мальчики, один был из их школы, но он знал его только в лицо. Маленькая седая женщина сказала:
— К партам приколоты листки с вашими фамилиями и экзаменационными номерами. Найдите свою фамилию, сядьте, сложите руки на груди и не разговаривайте.
На доске за ее спиной было написано мелом: «Не разговаривать!»
Его фамилия и номер были приколоты к первой парте у двери. Рядом лежала розовая промокашка, чернильница в металлическом кольце была полна. Он поднял крышку парты, заглянул внутрь, потом разложил на парте линейку, ручку и карандаш и скрестил руки на груди.
Мальчик со светлыми волосами сел за парту у стены напротив, снял колпачок с авторучки, осмотрел перо, надел колпачок и поставил ручку в стаканчик на парте. Сбоку от него за тремя большими окнами виднелся двор и арки виадука. По стеклам ползли капли, оставляя змеящийся след.
Учительница прочла фамилии по списку, отмечая галочкой присутствующих, а потом прошла по классу, собирая записки, что им позволено сдавать экзамены. Его записку подписал отец.
Вернувшись к своему столу, она взяла печатный лист и прочитала вслух правила сдачи экзаменов. В класс принесли линованную бумагу. Перед ним на парту положили несколько двойных листов, вложенных один в другой, точно тетрадь. На первом было напечатано: «Фамилии не пишите. Поставьте свой экзаменационный номер и больше ничего на этой странице не пишите».
В классе наступила тишина. Ее нарушало только позвякиванье молочных бутылок в коридоре и шум грузовиков на шоссе. Иногда по виадуку проходил товарный поезд.
Некоторые мальчики писали быстро, не поднимая головы, наклоняясь над партой так низко, что почти касались лбом бумаги, другие смотрели на потолок и на сидящих вокруг, по нескольку раз макали ручки в чернильницу, водили пером по краю, чтобы сбросить лишние чернила, и начинали медленно писать, но через минуту снова выпрямлялись и глядели в окно.
У стены напротив мальчик со светлыми волосами писал, далеко отодвинув стул, небрежно вытянув руку, словно готовясь оттолкнуть парту, встать и выйти из класса. Он держал авторучку в левой руке, писал, слегка наклонив голову вправо, и время от времени взглядывал на вопросник. Колпачок авторучки, надетый теперь сверху, поблескивал, отражая свет из окна. Он слегка выпячивал губы, словно пожевывал щеки изнутри.
Мальчик рядом писал на промокашке свою фамилию, налегая грудью на парту и прижимаясь щекой к ее крышке. Он обмакивал перо в чернила и ставил точку над точкой, пока не получалась буква. Он приподнял голову, полюбовался результатом, снова прижался щекой к парте и начал окружать свою фамилию сложными завитушками.
Через некоторое время учительница сказала:
— Осталось полчаса. Сейчас вы должны отвечать на вопрос восьмой или девятый.
Девятый вопрос занимал целую страницу. Ему предлагалось переписать рассказ о кораблекрушении, расставляя знаки препинания и исправляя орфографические ошибки. Самый последний вопрос не занимал и двух строчек: «Сколько слов вы можете составить из слова „кинематограф“?»
Несколько мальчиков перестали писать, скрестили руки и смотрели на учительницу.
— Если вы уже кончили, — сказала учительница, — то не тратьте времени напрасно. Прочтите еще раз ответы и посмотрите, нет ли у вас ошибок. Я уверена, что не у всех все правильно.
Наконец она сказала:
— Через две минуты я попрошу вас положить ручки. Допишите фразу и промокните страницу.
Когда они положили ручки, она сказала:
— Пока я буду собирать листы, не разговаривайте. И не вставайте, пока я не разрешу.
На площадке для игр к нему подошел мальчик со светлыми волосами и спросил:
— Ты на сколько ответил?
— Почти на все, — сказал он.
— Я только чуть-чуть не успел, — сказал мальчик. — По-моему, они были труднее, чем в прошлом году. Ну, да все равно.
В другом конце площадки Риген ел апельсин, а Блетчли — яблоко. Риген так и не снял ранца.
— Как твоя фамилия? — сказал мальчик.
— Сэвилл, — сказал он.
— А моя Стэффорд, — сказал мальчик. — Обе на «эс»!
Подошел Блетчли и спросил:
— Сколько у тебя получилось слов из «кинематографа»?
Он ответил: «Девятнадцать», и Блетчли сказал:
— Только и всего? А у меня — двадцать семь. «Монета» у тебя есть?
— Нет, — сказал он.
— А у меня тридцать четыре, — сказал Стэффорд.
— Тридцать четыре, — сказал Блетчли, и его лицо вокруг щек и носа стало красным. — А «ноги» у тебя есть?
— Есть, — сказал Стэффорд, держа руки в карманах. — И «нитка».
— «Нитка», — сказал Блетчли, багровея. — У меня она тоже есть.
Когда они вернулись в класс, им раздали вопросы по математике.
Всякий раз, когда Колин поднимал голову, он видел, что Стэффорд сидит все в той же позе — небрежно протянув руку к листку, словно не желая касаться парты, столь же небрежно наклонив голову набок, иногда взглядывая на какую-то точку прямо перед собой чуть повыше доски и сразу же возвращаясь к своим цифрам, которые он писал очень быстро. Когда он что-нибудь зачеркивал, то слегка взмахивал кистью, точно что-то стряхивая, и на мгновение наклонял голову вперед.
