Студент говорил, глядя не на меня, куда-то мимо, разбитую сторону лица можно было почти не замечать, я уже привык. Я сидел в кресле, немного возвышаясь над ним, в уме вертелся, не оставлял все тот же вопрос: не поддерживалось ли это восхищенное, но, право, не совсем естественное состояние вполне известными средствами? Болезненная невнятица реферата, лежавшего на столе в соседней комнате, все же требовала, что ни говори, объяснения.
Прямо спросить про это я медлил — а скоро и не понадобилось. Парню надо было не просто все-таки в конце концов рассказать, что с ним произошло — в чем-то самому разобраться. Обнаружил, что кофейная чашка с блюдцем все время оставались у него в руках, удивительно, что не уронил. Убедился, что в ней ничего не осталось, потянулся поставить чашку на стол, я перенял у него.
29
Был непонятный, необъяснимый сбой. Вначале могло казаться, что просто вдруг испортилось настроение, причину можно искать в чем угодно. Услышал случайно в университетском коридоре, на ходу, болезненно резанувшие слова, а может, увидел что-то, способное вызвать ревность, проскользнул и такой намек. Ну, тут больше были мои домыслы. Все можно считать причиной. Связывать происходящее в жизни с работой собственного ума, тешить себя фантазиями, будто найденное или возникшее на дисплее решение определит чье-то отношение к тебе. А если решения не получалось, все оказалось ошибкой? Что-то в мозгу погасло, светится в четверть накала. Музыка перестает звучать, живые только что значки осыпаются, как засохшие насекомые. Преподаватель, у которого он писал курсовую, подкинул ему какую-то непростую задачу, решение увез с собой за границу, пропал. Начинал раз — другой перечитывать сам — не мог понять, с чем что связано, откуда взялся результат: каша, набор знаков. Знакомое состояние. Как будто забыл увиденное во сне и не можешь ни вспомнить, ни заснуть снова.
Что-то сорвалось. Мозг ведь не все может выдержать. Сработал какой-то системный предохранитель. Это нельзя было назвать просто переутомлением, депрессией, наоборот — та же вздернутость, возбужденность, только мысль застряла. Говоришь как будто по инерции, по старой памяти, получается вроде бы складно, да все не то. Как актер, забывший роль, начинает нести отсебятину, лишь бы не сорвать представление. Как слегка хлебнувший изображает из себя пьяного. И при этом становишься все рассеянней. Такое бывает с людьми, слишком погруженными в свои мысли — когда видишь не то, что перед тобой, проходишь мимо знакомых, не замечая, потом не можешь вспомнить, с кем говорил вчера.
А тут еще и с Кассандрой началось что-то непонятное. Как будто по той же рассеянности нажал не ту клавишу, не заметил какую, не знаешь теперь, как, что исправить. Введенный результат непонятно где растворился, исчез, не восстановить, не распечатать реферат, уже подготовленный для зачета. С электроникой такое бывает. Можно было заподозрить вирус — нет, было что-то другое, странное. А пропавшее время спустя возникало опять, само, причем как будто в измененном виде — не совсем узнаешь. У самого что-то стало происходить с памятью, это действительно была беда.
После одного случая Роман готов был по-настоящему запаниковать. Собирался ехать после занятий домой, уже подошел к машине, стал доставать из сумки ключи, вдруг обнаружил, что нет ключей от квартиры. Проверил, прощупал, все выпотрошил — нет. И лишь тут вспомнил про оставленную в гардеробе куртку. С тех пор как потеплело, он ее перестал надевать, в машине можно было обойтись без нее, но в тот день с утра погода испортилась. Рассеянность на рассеянности. Сбилась привычная машинальность, мог, уходя из дома, сунуть ключи в карман, чего обычно не делал. Вернулся за курткой, стал ее обыскивать — нет. Спрашивать гардеробного служителя было бесполезно, гардероб за оставленные вещи не отвечает, отвернулся хмуро к газетке. (Я этого типа знал, из тех же охранников, на приветствие отвечал бурканьем, точно делал одолжение.) Пришло на ум поискать еще в аудитории, где был на последнем занятии, хотя там ключи некуда было даже положить, столы без ящиков. Куртку гардеробщик сам молча изъял у него из рук, чтобы вернуть на вешалку, Тольц туго соображал.
В аудитории уже шли занятия, пришлось бы ждать перемены — не возникни вдруг Пушкин. Проходил мимо, говорил по мобильнику. Удивился, чего тут Роман торчит перед дверью, пришлось объяснить. Пушкин покачал головой: пойдем-ка поищем вместе. Вернулся с ним в гардероб, стал сам шарить по карманам и чуть ли не сразу обнаружил связку в верхнем, нагрудном. Как можно было ее пропустить, объемистую, на брелоке, не нащупать, даже если забыл, куда сунул? Глупо, неловко, необъяснимо. Пришлось рассказать приятелю про странности своего самочувствия.
Тот откликнулся с неожиданным пониманием: у него недели три назад начиналось что-то похожее, с памятью, не с памятью, какие-то мозговые явления. Врач сказал, это сейчас у многих, запускать такие вещи не стоит, направил к специалистам. Но Пушкину удалось обойтись без них, у близких родственников нашлось средство, помогло мгновенно…
И он тут же извлек из кармана пластиковую пробирку или флакончик с какими-то шариками или пилюлями.
Я, помнится, только и мог произнести что-то вроде «A-а», даже слегка развел руками: дошло наконец и до подтверждения. Этого и следовало ожидать. Роман уловил мой жест. Он тоже, конечно, подумал тогда о наркотиках, кое-что про них знал. В школе у них многие пробовали, сам курил однажды какую-то гадость, ничего не испытал, кроме головокружения и тошноты. Нет, он и Пушкина сразу спросил об этом. Тот даже развел руками: ты за кого меня принимаешь? Это средства особые, специальные, таких нигде так просто не достанешь.
И стал рассказывать про какого-то дядю, который по службе имел доступ к секретным разработкам. К спецсредствам для тех, кому надо срочно решать сложные интеллектуальные задачи. Например, на дежурстве при системах оперативного управления. Снимают переутомление, укрепляют память, заряжают мозги энергией, чтобы работали не просто надежно — с ускорением. Успел проверить на себе: действительно чудо, стали уже не нужны. В общем, предложил остаток Роману. Тот не хотел брать, Пушкин буквально всучил ему эту пробирку, сунул прямо в карман.
Увы, подозрения не просто подтверждались — дело оказывалось даже хуже, чем я мог думать. Значит, действительно этот Пушкин. Пашкин. Вспомнилось, как я час назад его не узнал, когда он появился, освещенный из лестничного окна со спины: затененное лицо, темные очки, закрывающие глаза. Не ожидал. Что-то надо было в уме перестраивать очередной раз — знал бы я тогда, что еще не последний, вот что мне предстояло понять достаточно скоро.
30
Дело было не только в том, что слишком сбивчиво, непоследовательно рассказывал этот рыжий бедняга, даже не в том, что он до последнего не хотел чего-то договаривать, медлил мне признаваться во всем. Казалось, у него самого какое-то понимание составлялось впервые по ходу рассказа. Пришлось наконец вернуться к телефонному звонку Пашкина, вечером после зачета, досказать, о чем же у них был разговор. Я уже сам почти был готов догадаться: этот Пушкин позвонил Тольцу вовсе не для того, чтобы объясниться за присвоенный реферат. С него самого, оказывается, потребовали денег за эти бесплатные пилюли.
Ну да, конечно, кто бы мог ожидать? Роман все же был не ребенок, мог бы сразу насторожиться, с чего ему вдруг делают такой заведомо недешевый подарок. Как будто им в школе не объясняли, как умеют подсадить человека, сделать зависимым, потом уж вытягивать деньги. Пашкин по телефону говорил вначале непривычно извиняющимся тоном: прости, мне самому неловко, я нечаянно тебя наколол. Он думал, дядя взялся помочь лично ему, по-родственному, раз понадобилось, без вопросов, про деньги ничего не сказал. Нет, оказывается, подразумевалось, как говорят теперь, по умолчанию, даже родственнику надо было платить. То есть тот сам кому-то был за эти пилюли должен, причем теперь уже срочно. А сколько платить, сказал? — поинтересовался я. Роман отмахнулся, поморщившись, — не очень, видно, хотелось называть сумму. У него таких денег не было.
Уловка, что говорить, из элементарных, этого стоило ожидать. Неожиданным для меня оказалось на самом деле другое. Роман, по его словам, чуть ли не в первый день ухитрился эту пробирку или флакон потерять. То есть сразу же про него забыл, дома не мог потом вспомнить, как вынимал его из кармана, куда сунул. Попробовал искать, быстро перестал: нет так нет. Не верить студенту у меня причин не было, но чем дальше я слушал, тем больше нарастало сомнение: была ли тут рассеянность, забывчивость, пусть болезненная, — или на самом деле все-таки что-то похуже? Не успел даже попробовать, как это средство подействует? А если именно сразу попробовал, и подействовало так, что он и этого вспомнить не мог?.. Ну, дальше фантазиям только дай простор, было куда разрастаться.
