— Выкладывай, что у тебя стряслось, не томи! Умираю от любопытства.
Моника оглянулась, ища взглядом ящерицу с «Private Eye», но та уже ушла. Журнала на столике тоже не было видно. Кроме подруг, в уютном зале, оформленном в кофейных тонах, никого не было. Белинда всегда недоумевала, почему Моника выбрала именно это учебное заведение. Здесь все было слишком академично, и леди Мейсон тут смотрелась, как сорока, случайно залетевшая на лебединое озеро, — ее зеленый костюм и вытравленные волосы, крашенные «перьями», явно выбивались из аскетично сдержанной обстановки. Моника смотрелась куда более уместно: туфли без каблука, юбка в складку, строгий бордовый кардиган, аккуратненькая головка, не обезличенная боевой раскраской.
— А тут выпить дают?
— Ты про спиртное? Наверно. Тебе может показаться странным, но, проведя некоторое время вдали от Англии и снова попав в Лондон, так приятно оказаться в подобном заведении — в Париже иногда не хватает здешней чопорности, к тому же тут и цены вдвое ниже.
— Ох, подруга, ты совсем дошла, как я погляжу. Принесите мне, пожалуйста, водку с тоником, если здесь это есть.
Официантка в черном платье и накрахмаленном фартучке словно возникла со страниц комедий Бена Трейверса.[51] Моника попросила рюмку сухого черри, чтобы составить компанию Белинде.
— С утра шаталась по галерейкам на Бонд-стрит. Видела прелестного Вюйяра.[52] Чуть было не купила. Сто лет уже не возникало такого желания. Но я решила не отступать от своих правил.
— Вся эта чушь про то, чтобы не покупать ничего, что не влезет тебе в сумочку?
— Вот он-то как раз вполне мог туда поместиться.
— А как твои шторы?
— Бог с ними, вдруг когда-нибудь придется продавать квартиру.
— Душа моя, надеюсь, ты приехала в Лондон не затем, чтобы обсуждать квартирный вопрос?
— Само собой. Я вообще не уверена, что хочу что-то обсуждать. — Моника помолчала, потом добавила: — Не дави на меня, Лин, ладно? Я должна тебе кое-что сказать, но у меня духу не хватает.
— Никак замуж собралась?
— Не совсем.
— Бог ты мой, ты меня пугаешь, — Белинда сверкнула белоснежными зубами. Кусочки льда звякнули о стекло рюмки, когда она залпом осушила ее.
— Я сама боюсь. Ты же меня знаешь. Все так странно. Я так не привыкла. Я даже не очень верю, что со мной это происходит.
— Значит, я была права. Появился кто-то.
— Твой тон подразумевает «наконец-то». Уверяю тебя, я прекрасно обходилась без этого пятнадцать лет.
— Видимо, перестала обходиться. Так?
— Поэтому мы и здесь.
— Мона, — неожиданно встревоженно сказала леди Мейсон, подавшись вперед и коснувшись запястья Моники. — Надеюсь, это не Жюль? Мне неловко тебя спрашивать, но…
— Жюль? А кто это?
— Я же тебе писала про него…
— Прости… У меня совсем голова кругом идет.
— Уф-ф… Отлегло… Знаешь, я почему-то перепугалась, что ты хочешь со мной встретиться, чтобы сказать, что положила глаз на Жюля. Прости, — горькая усмешка мелькнула в голосе Белинды, — но тут бы нам было не о чем говорить. Единственное, чего не должна делать приличная барышня, — это уводить мужика у лучшей подруги.
— …
— Ну и? В чем проблемы?
— Именно это я, кажется, и сделала.
Вопреки трагизму момента, на губах Моники расцвела на миг торжествующая улыбка.
— Но ты же только что сказала, что нет.
— Я в глаза не видала твоего Жюля, Линда. И разговор не о нем.
— А о ком?
Воцарившуюся паузу расколол неожиданный ответ:
— Глупо, но я не могу назвать его имя. О Боже, Линда, прости меня.
Смотреть на это было невозможно. Всегда сдержанная и рассудительная Моника Каннингем еле сдерживала слезы.
— Но это хоть мужчина?
— Нет, все совсем не так.
— Только не говори, что ты влюбилась в бабу!
— Да нет же!
Они обе хихикнули.
— Прости, Бел…
Моника поднялась. Белинда решила, что она сейчас бросится бежать, не допив свой наперсток с оставшейся на донышке жидкостью. Но та просто отошла к окну, чтобы никто не видел ее слез.
— Скажи, ведь все эти годы ты считала меня холодной и бесчувственной, как рыба. У тебя такая бурная личная жизнь, такие страсти кипят, а у меня…
— Душа моя, да я же всю жизнь сама стараюсь на тебя равняться… Получается только плохо. Ты для меня просто скала. Твоей выдержки и самообладания хватит на десятерых! Ты самая лучшая жилетка в мире! Как мне очередной принц в рожу плюнет, я к тебе… Хотя, наверно, такие вещи лучше переживать в одиночку, уткнувшись в подушку. Жюль такой славный, я обязательно вас познакомлю. Сейчас он уехал в этот чертов Суиндон, может, удастся получить роль в пантомиме, это было бы так здорово!
— …Не то чтобы я не хотела любви, — словно не слыша, продолжала Моника, — просто я не умею очертя голову бросаться в омут, как ты. Попробовала один раз — не получилось… Сто лет не вспоминала об этом, а теперь…
— Это тот, о котором мы говорим? — бдительно уточнила Белинда.
— Да. Я, наверно, всегда любила его. Но сейчас все переменилось, потому что он…
— Боже!.. — ахнула Белинда… — Это же Саймон…
— Он любит меня, понимаешь? Вот поэтому все и изменилось.
— По-моему, мне надо срочно выпить, — произнесла Белинда, роясь в сумочке в поисках сигарет.
— То есть? А та рюмка тебе не понравилась? Ты так сказала…
— Это было чудесно, но я уже все выпила.
— А-а-а…
— А ты как думала?
Вошла и неслышно исчезла официантка.
— Вы уже переспали?
— Я же только что сказала.
— Вы стали любовниками до того, как мы поехали в Фонтенбло? — осенило Белинду. — Поэтому ты так себя и вела.
— Нет-нет. Все было потом.
— После Фонтенбло?
— Нет. А разве это имеет значение?
— А как же! Так он и есть твое «большое и светлое»? Я так и подумала, что между вами что-то есть.
— Мы будем ими, — убежденно произнесла Моника. — Любовниками, то есть. Мы любим друг друга. О Господи, Линда, что же делать?
— Ничего не понимаю. Ты что, хочешь сказать, что вы только собираетесь стать любовниками и обсуждаете, как половчей подступиться к этому деликатному занятию? По телефону планируете? Бред какой-то!
Моника удивленно вскинула полосочки бровей:
— Что ты так раскипятилась? Ты сердишься?
— Глупый вопрос.
— Вряд ли твое мнение может что-то изменить. Просто мне интересно, что ты думаешь.
— Душа моя…
— Нет, скажи!
— Господи, какие же вы несчастные — и ты, и Саймон, оба!
— Значит, ты против. Всем, значит, можно быть счастливыми, а мне нет.
— Тебе не идут эти слова.
— А я и не чувствую себя собой. — Вымученно улыбнувшись, Моника тряхнула головой. — Идут, не идут — какая разница! Пошли куда-нибудь, поедим по-человечески.
За завтраком Ричелдис сказала:
— Я подумала, что хорошо было бы пригласить Монику на Рождество.
Саймон чуть не поперхнулся. Вот в этом вся она. И ведь именно так и поступит! Неужто кто-то подложил ему свинью и донес жене про их встречи с Моникой, лихорадочно соображал он. (Откуда узнали? Кто? Какая-нибудь дрянь с работы могла подслушать, как он ворковал по телефону с Парижем.) Другая сейчас устроила бы скандал с метанием сковородки или побежала жаловаться своему адвокату… А эта решила сделать вид, что ничего не произошло, и собирается, как ни в чем не бывало, провести Рождество с любимой подругой.
— Нет, малыш, сначала доешь то, что у тебя на тарелке, — попросила она Маркуса, клянчившего сладкий десерт.
— А я хочу вот э-э-это.
— Конечно, дорогой, ты все получишь, но сначала покажи мне пустую тарелку.
Опять это вечное курлыканье — сладкое, невозмутимое. Вполуха слушая, Саймон решил, что рано запаниковал: ей просто неоткуда было узнать о нем и Монике, неоткуда!
— Нет, конечно, если ты против, милый, то не надо. Будут только мама и Бартл.
— О Боже!
— Я понимаю, что с мамой сейчас нелегко, но что ж теперь поделаешь?
— Я очень люблю бабушку, — встрял Маркус.
— Конечно, солнышко. — Ричелдис кивнула малышу. — Но Моника всегда ладила с ней. Все-таки они столько лет проработали вместе, им наверняка найдется, что вспомнить.
— Что-то многовато народу получается.
— Даниэль не приедет, будет только Маркус.
— То есть ты уже все заранее обдумала?
— Вовсе нет, дорогой.
Она удивленно взглянула на мужа. В последнее время он стал такой раздражительный, слова ему не скажи. Месяц прошел с того дня, как он назвал Белинду идиоткой. Не хватало еще, чтобы он накинулся на Монику. Она такая ранимая! Хотя и со странностями. Но ведь у Моники на самом деле всегда были хорошие отношения с Мадж.
— Что-то у меня душа не на месте, — сказала Ричелдис, намазывая маргарином «Флора» тонкий, как папиросная бумага, тост из белого хлеба. — Вчера Мадж была совершенно никакая.
