— Пальчики оближешь… Знаешь, Тэтти Корэм подавала большие надежды.
— Да-да, конечно, — поспешил согласиться Бартл.
Вернувшись домой, они решили вздремнуть. Все-таки не каждый день начинался с виски.
Проснувшись, Бартл понял, что дело плохо. Его трясло как в лихорадке, тело было липким от пота. Пришлось идти в душ (тоже целая эпопея). Наскоро сполоснувшись, он обследовал шкаф в надежде найти чистую рубашку. Таковой не оказалось, зато в спальне нашлось нечто подходящее, в полосочку, при ближайшем рассмотрении оказавшееся относительно свежим.
— Похоже, я заболеваю, — сообщила Мадж за чаем. — Этот чертов Патни с его вечной сыростью и бронхитом сведет меня в могилу. Постель всегда волглая. Однажды я летела куда-то, не помню куда, и мне попался милейший попутчик, священник. Мне очень понравилась одна его фраза. Он сказал, что нормальные люди по утрам не летают. В самую точку попал. Раньше все сидели по углам и никто никуда не рыпался. Вот в России, там все правильно сделали. Многие осуждали Эрика за его левые взгляды, но он считал, что Сталин поступил мудро, запретив свободное передвижение. Вон Колумб допутешествовался. Весь мир теперь лечится.
Бартл вдруг спохватился, что забыл позвонить насчет батарей.
— Непременно позвоню после чая. — И тут же забыл о своих словах.
Спускаясь по лестнице, он вдруг понял, что у него слипаются глаза. Краешком сознания отметил, что Мадж, скорее всего, и сама сочувствовала коммунистам. Впрочем, она права. Мы слишком много суетимся.
Он вспомнил, что давеча по дороге в Хайбери зачитался Рут Ренделл[44] и так увлекся, что проехал свою остановку и в результате на час опоздал в «Добрые друзья».
О чем они разговаривали со Стефани? Да ни о чем. Это вам не Босуэл с доктором Джонсоном.[45] Но спроси его кто-нибудь, не скучно ли ему с этой девушкой, Бартл бы страшно возмутился. Рядом с ней он отдыхал душой, легкая болтовня действовала на него умиротворяюще. Они заказали и съели жареные медальоны из свинины, шипящий бифштекс с рисом, приготовленный каким-то диковинным способом, огромную тарелку лапши по-кантонски и вяленые бананы. И зеленый чай — рядом со Стефани Бартлу не требовался алкоголь для бодрости.
Бартлу она казалась совершенством: приветливое бледное личико обрамляли рыжие кудри. За едой она рассказывала о событиях, которые успели произойти за то время, что они не виделись, и иногда позволяла Бартлу подержать ее за руку. Правда, все события касались либо работы, либо родственников. О своей личной жизни Стефани ни разу не проронила ни слова. Бартл изнывал от ревности, гадая, как она проводит вечера, но молчал. Он боялся, что в ответ на вопрос, что она делала, например, вчера после работы, услышит игривое (или смущенное): «Ах, мы ходили с моим другом в театр». Он был уверен, что друг есть, его просто не может не быть, и хорошо, если один, но предпочитал оставаться в неведении об этих счастливчиках. Лучше краткие встречи, чем никаких. Лучше быть добрыми друзьями, чем трагическими любовниками.
— Ну что мы все обо мне да обо мне, — спохватилась Стефани, так ничего о себе и не рассказав. Все больше про коллег по работе, о том, где кто отдыхал или где собирался провести выходные. Какая-то Сандра ездила на Ланзароте, что на Канарах, и вернулась дочерна загорелая. Черт, какое ему дело до какой-то Сандры! — А ты что поделывал? — вежливо поинтересовалась она.
— Как всегда. Мадж стало немного получше. Дай Бог, чтоб это продлилось подольше. А то ее заскоки сведут меня с ума.
— Тебе не позавидуешь!
— В позапрошлое воскресенье к моему брату съездили.
— Хорошо провели время?
— Да как тебе сказать…
Она рассмеялась.
— Ты такой чудной!
— Что же во мне чудного?
— Да так.
«Да так» было ее любимым выражением.
— Знаешь, а я ведь не люблю своего брата.
— Бартл!!!
— Завидую, наверно. Он по всем статьям обошел меня, и я сильно подозреваю, что братские чувства его не сильно одолевают.
— Бартл! Как ты можешь так говорить?!
— Легко. Главное — признаться в этом самому себе. Сразу легче становится. Я с детства чувствовал его превосходство. Теперь все гораздо проще.
— Вы похожи?
— Не очень.
Они умолкли, завороженные видом шкворчащего бифштекса, от которого поднимался восхитительный аромат. Удержаться было невозможно. Мгновенно опустевшие тарелки они, переглянувшись, промокнули хлебным мякишем, незамедлительно отправленным в рот.
— Наверно, я счастливая. Мне никогда не приходилось кого-то сильно не любить.
— Ты такая хорошая…
— Ты тоже очень симпатичный.
— Понимаешь, я не совсем это хотел сказать.
— Не понимаю.
— Некоторым легко быть хорошими. Вот, например, Ричелдис, жена моего брата, дочка Мадж…
— Она тебе нравится?
Стефани частенько отпускала шуточки на тему амурных похождений Бартла. Ей казалось, что мужчине льстит, когда другим кажется, что он ведет бурную личную жизнь. Правда, этот мужчина каждый раз повторял, что единственная девушка, кого он любит, — это она, Стефани, но она явно не собиралась воспринимать всерьез его слова.
— Как она может мне нравиться? Она же моя невестка.
— Ну и что? Разве это имеет значение? С мужчинами такое часто случается.
— Она милая, душевная, но…
— Ой, ты покраснел! — воскликнула Стефани.
— Вовсе нет.
— Правда, Бартл, покраснел.
Стефани опять хихикнула (казалось, она нарочно его провоцирует). Бартлу это хихиканье было неприятно, хотя он и понимал, что она смеется не над ним.
— Я хотел сказать, что Ричелдис просто очень хороший человек, что бы там ни говорила ее мать.
— Бог ты мой… А у них с матерью что, плохие отношения?
— Стефани, мне трудно судить Мадж. Мы с ней, можно сказать, родственные души. Ей тоже очень трудно быть хорошей. Так уж мы с ней устроены, может, это такой особый обмен веществ, трудно сказать. — Тут он замялся, будто школьник, пойманный за недостойной шалостью. — Да и личная… м-м-м… неустроенность не улучшает характер.
— И все-таки, мне кажется, вы с братом оба очень хорошие, — торопливо перебила его Стефани, пока разговор не перешел в более щекотливую плоскость. — Бывает, что абсолютно разные люди прекрасно уживаются вместе. Вот моя бабушка, которую тетя Рей всегда старается заткнуть, и дядя Ленни…
В ее словах не было ничего смешного, но почему-то упоминание о дяде Ленни всегда веселило обоих. Родители Стефани погибли в автокатастрофе, когда она была совсем маленькой, и она выросла в доме своего дядюшки, таксиста Леонарда Бернштейна.
— А кто присматривает за Мадж, когда тебя нет? — вежливо поинтересовалась она, когда на деревянном подносике не осталось ни единой рисинки и ни капли соуса. — Ричелдис?
— К ней приехала какая-то знакомая, она тоже вроде по издательской части. Мадж называет ее Тэтти Корэм. — Бартл запнулся, не зная, стоит ли говорить Стефани про чудаковатую привычку Мадж наделять всех прозвищами или лучше сразу пояснить, что Тэтти Корэм — персонаж из Диккенса. Он подозревал, что Стефани не только не читала Диккенса, но и едва ли слышала о нем.
— Странное имя.
Он кивнул.
— Тут поблизости есть итальянский ресторанчик.
— Италья-а-нский? — протянула Стефани. — Я больше люблю китайскую кухню.
— Ты и меня приучила к китайской. — Бартл почувствовал, что его лицо расплывается в блаженно-глуповатой улыбке.
— Ужасно люблю, когда много помидоров. Правда, эти вяленые бананы — просто объедение?
— А зубы от них не портятся? — притворно нахмурился Бартл.
— Ничего страшного, придешь домой, почистишь, — последовал деловитый ответ, и очередной ломтик вяленого банана исчез во влажно-алых губках.
На обратном пути он задумался. Мысль о том, что Ричелдис может заинтересовать его как женщина, никогда раньше не приходила ему в голову. Он с неожиданной теплотой начал перебирать в памяти их так называемые теологические диспуты и вдруг понял, что ему нравится общаться с невесткой. Ричелдис так трогательно серьезнела, когда делилась с ним своими сомнениями, которые он, впрочем, нередко разделял. Правда, Бартл старался не показывать этого и стоял на ортодоксальных позициях. Почему? Чтобы противопоставить логику мужскую женской? Ход его мыслей принял фривольное направление, невыразительное лицо растянулось в блудливой ухмылке. Случайный прохожий на Дистрикт-лайн мог принять ее за оскал душевнобольного, увидевшего бочонок пива, самому же Бартлу казалось, что его улыбка символизирует торжество мужества и страсти. Он вдруг понял (или ему показалось, что понял) причины неприязни брата к себе. Саймон, видимо, опасается, что Ричелдис неравнодушна к Бартлу. Приободрившись, он решил прогуляться и от Восточного Патни пошел пешком. Бартл погрузился в романтическую задумчивость (навеянную отчасти Лоуренсом, отчасти Книгой Бытия), вспоминая, какими были он сам и Ричелдис пару десятков лет назад, когда и зубы были целы, и плешь не просвечивала.
