49
Однажды Траут написал рассказ о беспорядках. Они происходили на планете, вдвое большей, чем Земля, вращавшейся вокруг звезды под названием Пьюк, белого гиганта. Было это два миллиона лет назад.
Как-то я и мой старший брат Берни зашли в Американский музей естественной истории в Нью-Йорке. Было это за много лет до катаклизма. Я спросил его тогда, верит ли он в дарвиновскую теорию эволюции. Он сказал, что верит. Я спросил почему, и он ответил: «Потому что больше ничего не остается».
Реплика Берни напомнила один очень старый анекдот сродни анекдоту про «Дин-дин-дон, мать твою так!». Один парень собрался пойти поиграть в карты, а его друг говорит ему, что играть с ним будут нечестно. Парень отвечает: «Да, я знаю, но больше ничего не остается».
Я слишком ленив, чтобы привести точную цитату, но английский астроном Фред Хойл сказал что-то вроде того, что вера в дарвиновскую теорию эволюции мало отличается от веры в то, что если на заводском складе поднимется ураган, то из летающих в воздухе запчастей может сам собой собраться «Боинг 747».
Не важно, как уж там с теорией эволюции, но скажу вам, что жирафы и носороги выглядят по-дурацки.
По-дурацки выглядят и люди с мозгами, «младшим братом» и другими частями тела. Потому выглядят, что они ненавидят жизнь, хотя притворяются, что любят ее, и ведут себя соответственно. «Пристрелите меня кто-нибудь, пока я счастлив!!!»
Килгор Траут, сын орнитолога, написал в книге «Десять лет на автопилоте»: «Фидуциарий – это выдуманная птица. Она никогда не существовала в природе, никогда не могла существовать, и не будет никогда существовать».
Траут был единственным человеком, которым говорил, что фидуциарий – это птица. Существительное (от латинского fiducia – доверие, вера) на самом деле определяет особь вида Homo sapiens, которая хранит имущество, в настоящее время и основном бумажные или электронные эквиваленты сокровищ, принадлежащее другим людям, а также средства, принадлежащие правительствам.
Такая особь не может существовать, и все из-за мозгов, «младшего брата» и прочего. Поэтому сейчас, летом 1996 года, вне зависимости, до катаклизма, после ли, среди нас живут бесчестные держатели капитала, мультимиллионеры и мультимиллиардеры, которым интереснее бросать деньги на ветер, чем тратить их на создание рабочих мест, на обучение людей, которые могли бы работать на этих местах, на воспитание молодежи и заботу о стариках, на то, чтобы все чувствовали себя удобно и в безопасности.
Ради Бога, давайте поможем нашим перепуганным до смерти собратьям пройти через это, что бы это ни было.
Зачем тратить деньги на решение проблем? Затем, что деньги для этого придуманы.
Надо ли перераспределить заново богатство нации? Оно каждую секунду заново перераспределяется между очень небольшим числом людей, причем самым бесполезным образом.
Отмечу, что мы с Траутом никогда не использовали точку с запятой[40]. Она ничего не делает, ничего не значит. Она – гермафродит-трансвестит.
Да, и любая мечта о заботе о людях может оказаться таким же гермафродитом-трансвеститом, не имеющим понятия, как поддержать человека, как стать ему другом. А в большой семье это возможно, в большой семье сочувствие и жалость к ближнему приживаются, чего нельзя сказать о великих нациях. В большой семье фидуциарий вовсе не такая выдуманная птица, как птица Рок или птица Феникс.
Я настолько стар, что помню времена, когда слово «срать» казалось настолько неприличным, что ни одно приличное издательство его бы не напечатало.
Таким же неприличным, да еще и подрывным словом, которое, впрочем, можно было произносить в приличной компании – при условии, что в тоне говорящего звучали неприкрытый страх и отвращение, – было слово коммунизм. Оно означало вид деятельности, которой представители отсталых народов занимаются не реже, чем срут.
Поэтому можно прямо сказать, что сатирик Пол Красснер проявил редкое остроумие, когда во время Вьетнамской войны, которая была откровенным сумасшествием, стал печатать красно-бело-синие наклейки на бамперы с надписью «КОММУНИСТЫ ПРООРУТ!» Кто бы еще нашим ханжам-патриотам подложил такую свинью!
Я, конечно, понимаю, что широко распространенное по сию пору и, возможно, пребудущее во веки веков отвращение к слову коммунизм является здравой реакцией на жестокости и идиотизм советских диктаторов, которые называли себя – как-как? – коммунистами, видимо, по примеру Гитлера, который называл себя – как-как? – христианином.
Однако мне, как и всем тем, чье детство пришлось на Великую депрессию, все еще кажется очень несправедливым объявлять это слово неприличным только из-за того, что те, кто называл себя коммунистами, были кровавыми преступниками. Для нас это слово означало только лишь возможный достойный ответ на зверства людей с Уолл-стрит.
Кстати, слово социалист дало третье С в СССР, так что и со словом социализм нам следует проститься, как прежде со словом коммунизм, и вместе с ним проститься с душой Юджина Дебса из Терре-Хота, штат Индиана, где лунный свет залил Уобаш[41]. С полей доносится запах свежего сена.
«Пока хоть одна душа томится в тюрьме – я не свободен».
Великая депрессия была временем, пригодным для обсуждения всех вариантов альтернативы зверствам людей с Уолл-стрит. Они неожиданно разорили массу фирм, в том числе и банки. Крах Уоллстрит оставил миллионы и миллионы американцев без денег. Им не на что было есть, не на что купить одежду, нечем заплатить за ночлег.
И что с того?
Это было почти сто лет назад, если считать «подарочный червонец». Следствие окончено, забудьте! Почти все, кто был тогда жив, сейчас – мертвее дохлой кошки. Счастливого социализма в раю!
Что важно, так это то, что днем 13 февраля 2001 года Килгор Траут излечил Дадли Принса от посткатаклизменной апатии. Траут пытался заставить его сказать хоть что-нибудь, хотя бы что-нибудь бессмысленное. Траут предложил ему попытаться сказать «Я клянусь в верности флагу» или еще что-нибудь, чтобы Дадли смог убедиться, что его судьба снова у него в руках.
Поначалу у Принса заплетался язык. Он не стал клясться в верности флагу, он дал понять, что пытается разобраться в том, что сказал ему Траут за последние минуты. Дадли сказал: «Ты говорил, что у меня что-то есть».
«Ты был болен, но теперь ты снова в порядке, и надо столько сделать», – сказал Траут.
«Нет, до этого, – сказал Принс. – Ты говорил, что у меня что-то есть».
«Забудь об этом, – сказал Траут. – Я был не в себе. Это не важно».
«Я все-таки хочу знать, что такое у меня есть», – сказал Принс.
«Я сказал, что теперь у тебя снова есть свобода воли», – сказал Траут.
«Свобода воли, свобода воли, свобода воли, – повторил Принс со странным изумлением на лице. – Я все пытался понять, что у меня такое есть. Теперь я знаю, как это называется».
«Пожалуйста, забудь о том, что я сказал, – сказал Траут. – Надо спасать людей!»
«Знаешь, что я попрошу тебя сделать с этой свободой воли?» – спросил Принс.
«Нет», – ответил Траут.
«Засунь ее себе в задницу», – сказал Принс.
Когда я сравнил Траута, приводящего в чувство Дадли Принса в холле Американской академии искусств и словесности, с доктором Франкенштейном, я, естественно, имел в виду антигероя романа «Франкенштейн, или Современный Прометей» Мери Уоллстонкрафт Шелли, второй жены английского поэта Перси Биши Шелли. В этой книге ученый Франкенштейн сшил вместе куски тел разных людей. Получился человек.
Франкенштейн пытался оживить его с помощью электрического тока. Результаты, описанные в книге, прямо противоположны тем, которые достигаются в реальности в американских тюрьмах с помощью настоящих электрических стульев. Большинство людей думают, что Франкенштейн – это монстр. Монстра зовут иначе. А Франкенштейн – ученый.
В греческой мифологии Прометей сотворил из глины первого человека. Он украл с небес огонь и дал его людям, чтобы они могли обогреться и приготовить еду, а вовсе не для того, как полагают некоторые, чтобы взрывать к такой-то матери этих маленьких желтых ублюдков в японских городах Хиросима и Нагасаки.
Во второй главе моей чудесной книги, которую вы сейчас читаете, я упоминал о памятной церемонии в церкви Чикагского университета, посвященной пятидесятой годовщине атомной бомбардировки Хиросимы. Я сказал тогда, что не могу не уважать мнение своего друга Уильяма Стайрона, который считает, что бомбардировка Хиросимы спасла ему жизнь. Когда сбросили бомбу, Стайрон служил на американском морском флоте, отрабатывая действия по вторжению на Японские острова.
Но я не мог не сказать еще одну вещь. Я сказал, что знаю одно слово, которое доказывает, что наше демократическое правительство способно грязно, жестоко, по-расистски убивать безоружных мужчин, женщин и детей, убивать просто так, ни по какой военной необходимости, Я произнес это слово. Это было иностранное слово. Это было слово Нагасаки.
