У Василия Гаврилович было много врагов, но и друзей оказалось немало. Обычно я работал ночами, до полудня домашние будили меня лишь в исключительных случаях. Такие случаи шли один за другим,
— Проснись, тебе звонят.
— Кто?
— Какой-то генерал.
Встаю, плетусь к телефону.
— С вами говорит генерал такой-то. Мне сказали, что у Василия Гавриловича неприятности с его мемуарами. Чем я могу помочь?
— Где вы служите?
— В одном из подразделений Минобороны.
— Оставьте свои координаты, подумаем.
Первую атаку на книгу удалось отбить. Но противодействие не ослабло, наоборот — возросло. Было такое впечатление, что в действие вступили орудия главного калибра, с самых верхов. Мы не понимали, что происходит. Когда нет достоверной информации, рождаются химеры. Пушки Грабина всегда проламывались в жизнь с огромным трудом, часто лишь после личного вмешательство Сталина. Мой соавтор вдруг вообразил, что в высшем руководстве страны еще с давних пор засел какой-то шпион. Тогда он ставил всяческие препоны грабинским пушкам, а теперь мешает ему рассказать правду о тех временах. Я пытал воззвать к его здравому смыслу:
— Михаил Дмитриевич, какой шпион, о чем вы говорите? Если он и был, ему в обед сто лет!
Он отбивался:
— А чем вы объясните это противодействие? Чем?
Ответа на этот вопрос у меня не было. В то тяжелое для нас время произошел курьез, который едва не разрушил наш маленький авторский коллектив. Во время одной из встреч с Михалевым я обратил внимание на то, что он держится как-то странно: замкнуто, напряженно, время от времени бросает на меня подозрительные, испытующие взгляды. Я не выдержал:
— Да что с вами?
Он долго отнекивался, но все-таки рассказал. Как оказалось, пару дней назад он позвонил мне, ответил мужской голос. Михалев попросил меня к телефону и услышал: «Перезвоните через час, Виктор Владимирович на совещании у генерала».
— Ну, так у какого генерала вы были на совещании? — припер меня к стенке соавтор, а в его взгляде читалось: «Колись, сука!»
Я понял, что все мои попытки объяснить странный звонок ошибкой телефонной связи, соединившей Михалева с какой-то воинской частью, будут восприняты им, как жалкие увертки разоблаченного засланного казачка. И тогда я произнес со всей проникновенностью, на какую был способен:
— Михаил Дмитриевич, посмотрите на меня. Посмотрели? А теперь скажите, ну какой генерал пригласит такого разъебая на совещание? О чем он может с ним совещаться?
Михалев подумал и согласился:
— Да, никакой. Значит, я просто не туда попал…
Причина мощного противодействия книге Грабина разъяснилась без всякой конспирологии. Ее назвал конструктор, проработавший с Василием Гавриловичем не один десяток лет. Причина была: Устинов. Да, Дмитрий Федорович Устинов, секретарь ЦК КПСС, позже — министр обороны СССР. Перед войной он сделал стремительную карьеру по партийной линии, в годы войны был наркомом вооружений. Грабин его в грош не ставил, предпочитал все вопросы решать не с наркоматом вооружений, а со Сталиным. Самолюбивого молодого наркома это оскорбляло. Такое не забывается. Просто? Куда как просто. Но в жизни все просто. Гораздо проще, чем нам иногда кажется. Устинов приложил руку к тому, что был расформирован Центральный научно-исследовательский институт артиллерии в подмосковном Калиниграде, который создал и много лет возглавлял Грабин, а самого генерального конструктора проводили в почетную отставку. И вот, дошла очередь и до его книги.
Что ж, это многое объясняло. И то, что не возымели никакого действия письма в защиту мемуаров Василия Гавриловича, подписанные очень авторитетными людьми. И то, что директор «Политиздата», почуявший, откуда ветер дует, настаивал на все новых и новых доработках рукописи. На них Грабин шел легко, у него и в мыслях не было сводить с кем-нибудь счеты, все счеты свела война. Но когда из всех туманностей и недоговоренностей стало ясно, что от него требуют не частных уточнений и смягчений излишне резких формулировок, а требуют лжи, он сказал: «Нет». И объяснил: «Я писал мои воспоминания не для денег и славы. Я писал, чтобы сохранить наш общий опыт для будущего. Моя работа сделана, она будет храниться в Центральном архиве Министерства обороны и ждать своего часа». И на все повторные предложения о доработке повторял: «Нет». А в одном из разговоров произнес фразу, поразив и меня, молодого тогда литератора, и М. Д. Михалева, литератора немолодого и с куда большим, чем у меня, опытом, пронзительнейшим пониманием самой сути происходящего: «Поверьте мне, будет так: они заставят нас дорабатывать рукопись еще три года и все равно не издадут книгу. А если издадут, то в таком виде, что нам будет стыдно». Так, скорее всего, и было бы.
И все-таки книга вышла. Через пятнадцать лет — в 1989 году. В 2000-м году, к 55-летию Победы, она была переиздана тем же «Политиздатом», ставшим «Республикой». Предисловие пришлось писать мне:
«По традиции предисловия к мемуарам крупных государственных деятелей пишут другие крупные государственные деятели, своим авторитетом как бы свидетельствуя о подлинности заслуг автора, значительности его вклада в науку, культуру или экономику страны. В. Г. Грабин был несомненно крупным государственным деятелем и в этом своем качестве заслуживает, бесспорно, предисловия, написанного (или хотя бы подписанного) человеком, титулованным куда как солиднее, чем скромное „член Союза писателей“, и к тому же выступающим в совсем уж скромнейшей роли литобработчика. Думаю, что „Оружие победы“ привлечет внимание авторитетных авторов, которые отметят не только вклад В. Г. Грабина в общую победу нашего народа над фашизмом, но и его роль как крупнейшего организатора промышленного производства, который (цитирую Большую Советскую Энциклопедию) „разработал и применил методы скоростного проектирования артиллерийских систем с одновременным проектированием технологического процесса, что позволило организовать в короткие сроки массовое производство новых образцов орудий для обеспечения Советской Армии в Великой Отечественной войне“. Попросту говоря: КБ Грабина создавало танковую пушку за 77 дней после получения заказа, причем создавало не опытный образец, а серийный, валовый.
Но ни один, самый авторитетный и высокотитулованный, автор не сможет объяснить в предисловии то, без чего книга сегодня не может выйти к читателю: ее пятнадцатилетнего несуществования, ее насильственной выключенности из духовной жизни страны. Сделать попытку объяснить это может человек, который непосредственно участвовал в этом процессе „неиздания“. Даже Василий Гаврилович не смог бы этого сделать, даже если бы дожил до сегодняшнего дня: незадолго до окончания работы над книгой он перенес тяжелый инсульт, и мы старались не посвящать его в мелкие и порой тяжело унизительные перипетии борьбы, продолжавшейся больше года и закончившейся поражением. Это мог бы сделать Михаил Дмитриевич Михалев, но и он не дожил до выхода книги.
Остался один я…»
И все же долгое время от всей этой истории у меня оставалось ощущение какой-то недосказанности. Ну, Устинов. Ну, не любил он Грабина. Но не слишком ли это мелко? И только спустя много лет, когда гипотеза Виктора Суворова-Резуна взорвала официальную историогрфию ВОВ, стала понятна главная причина, по которой мемуары Василия Гавриловича были обречены на несуществование. В них подробно рассказывалось о мытарствах тогда еще молодого и никому неизвестного конструктора, пытавшегося вооружить танки мощной пушкой. У него было свое понимание проблемы: «Танк — повозка для пушки». А тогда пели: «Броня крепко, и танки наши быстры». Главная задача танков виделась в скорости, с которой они прорвутся в глубь Европы. И сам Грабин, и читатели его воспоминаний невольно задавались вопросом: да что они все, совсем тупые? Они не были тупыми — ни Генштаб, ни руководители Бронетанкового управления, ни маршал Кулик. Просто они знали то, чего Грабин не знал и знать не мог: планировалась наступательная война, а не оборонительная. Эта тайна многие десятилетия была высшим государственным секретом. И все, что могло даже намеком навести на нее, глушилось немедленно. Книга Василия Гавриловича была не намеком, они вопила: здесь что-то не так, не так, не так! Что не так? А вот этого вопроса и нельзя было допустить. Его и не допустили.
Так что же, рукописи все-таки не горят? Получается, что иногда не горят.
Надо же!
В тот год, когда весь советский народ изучал исторические решения ХХV съезда КПСС с тем, чтобы последовательно претворять их в жизнь, молодой драматург Валентин Т. переживал затяжной творческий кризис. Не писалось. Пьесы, купленные реперткомом Минкульта и разосланные по театрам, оседали каменноугольными залежами в шкафах завлитов. Комедия о молодых строителях, когда-то имевшая городаж и сделавшая Валентина широко известным в узких кругах, постепенно исчезла из репертуара, дотлевала где-то в провинции, о чем он узнавал по отчислениям в бухгалтерии ВААП. Последний раз пришло двенадцать рублей за три спектакля. Автору платили четыре процента от сбора. Произведя в уме несложные арифметические вычисления, Валентин подсчитал, что на каждом спектакле было примерно по пятьдесят зрителей. Двадцать человек на сцене, пятьдесят в зале. Нормально, да?
