Михал Айваз - Другой город

– Возможно, я тоже одичаю и буду танцевать среди книг под звуки тамтама, возможно, мое лицо в конце коридора будет пугать библиотекарш, но теперь уже поздно поворачивать назад, мне надо идти дальше. Я слишком приблизился к границам другого города, и того, чем веяло оттуда, хватило, чтобы растворить последние остатки сети привычек, из которых соткано наше поведение, – без этой сети самые простые поступки распадаются на десятки действий, которые необходимо построить заново с нуля и соединить между собой, необходимо продумать тысячи возможных связей, так что обед в ресторане или поход в магазин становится геракловым подвигом. Мне нужно проникнуть дальше, в другой город; старый миропорядок уже невозможно исправить, он всегда был дырявым, сквозь него всегда пробивались ритмы некоего пратечения. Все говорит о том, что потоки текут именно из другого города, и я надеюсь в центре его отыскать источник, который является началом нашего порядка и который только и мог бы обновить его. Ничего не поделаешь, мне нужно в библиотеку. Я не знаю, с какими чудовищами встречусь, но думаю, что хуже, чем жизнь в моем городе, меня ничего не ожидает. Кроме того, я хорошо подготовился к путешествию. – Я открыл рюкзак и показал ему запасы еды, а еще вынул фонарик и помахал над головой острым мачете.

Научный сотрудник вздохнул.

– Хорошо, раз вам мало ресторана, то я провожу вас в библиотеку. Но только до границ опасной зоны, дальше вам придется идти самому. И не надейтесь, что кто-то отправится на ваши поиски, если вы не вернетесь.

Мы шли мимо бесконечных книжных полок, сначала мы шагали по ровным и хорошо освещенным проходам вдоль тщательно выровненных корешков, но постепенно, по мере нашего проникновения вглубь книгохранилища, томики стали распадаться, из них вылетали оторванные листочки, горящих лампочек становилось все меньше, так что иногда нам даже приходилось двигаться на ощупь. Наконец мы добрались до перекрестка. Над ним светила тусклая лампочка; устья тропинок, которые терялись в библиотечных недрах, были темны, в воздухе ощущался тяжелый запах старой бумаги. Мой проводник остановился.

– Здесь начинаются джунгли, – серьезно сказал он и показал на темные улочки между стеллажами. – В этом месте я вас оставлю. Удачи вам и будьте осторожны. – Он пожал мне руку и быстро исчез.

Я ступил в одну из таких улочек. Скоро я оказался в полной темноте, только кое-где слабо светились гниющие книги. Я зажег фонарик, и конус света заметался по полкам. От сырости страницы книг коробились и загибались, они распухали, обтрепывались и набухали, они расслаивались и давили изнутри на переплеты, они разрывали их и пробивались сквозь дыры наружу. Переплеты разваливались, страницы вылезали из них и свешивались вниз, как усталые языки, некоторые падали на пол, где мешались с листочками из других книг и гнили, образовав толстый слой мокнущего светящегося и неприятно пахнущего компоста, по которому мне приходилось пробираться и в который я иногда проваливался по пояс. Деревянные книжные полки в душной сырости лопались и изгибались. В гниющих внутренностях книг, в темных клиньях между страницами застревали семена растений, в темноте они набухали, пускали корни в бумагу и тянули свои ростки к краям книги, где их бойкие кончики вылезали наружу, иногда они превращались в лианы, которые, переплетясь, тянулись вдоль полок, и с них капал липкий сок, иногда становились ползучими растениями, которые пробирались по стеллажам и силком проникали в другие книги, продираясь сквозь закрытые страницы к центру тома, чтобы и там пустить свои корни. На некоторых стеблях, вырастающих из книжных внутренностей, зрели тяжелые терпкие плоды. Больше всего мне было худо даже не от осознания того, что в этих душных и вонючих коридорах творится некое странное стихийное бедствие и разбушевавшаяся природа поглощает плоды человеческого духа, нет, ужас вызывало то обстоятельство, что диковинное превращение книг в опасную и равнодушную растительность делало явной пагубную болезнь, скрыто бушующую в каждой книге и каждом знаке, созданном человеком. Я где-то читал, что книги говорят только о других книгах, что знаки отсылают только к другим знакам, что у книги нет ничего общего с реальностью, что скорее сама реальность есть книга, потому что она создана языком. Печально лишь, что получалось, будто реальность теряется за нашими знаками. Познание, коим пахнуло на меня из гниющей библиотеки, было гораздо более зловещим: тут мне стало ясно, что книги и знаки, наоборот, остаются вросшими в нашу реальность, неведомые течения которой управляют ими, что наши обозначения и наши сообщения находятся в рамках бытия, которое обозначает само себя, собственные тайные ритмы, и что эти изначальные обозначения, это первичное туманное сияние бытия поддерживает жизнь в наших значениях и в то же время угрожает снова поглотить их и растворить в себе. В библиотеке, превратившейся в джунгли, я понял, что буквы в разорванных томах и буквы в новой книге на прилавке магазина – это всего только разновидности пятен, которыми бушующее бытие украшает поверхности всего сущего и с помощью которых передает свой монотонный и невнятный шепот.

В этом сложном мире распадающихся форм обитали и живые существа: листая книги, я натыкался на плоских моллюсков, которые прятались между страницами и которые внешне так приспособились к ним, что стали почти невидимы; чаще всего я обнаруживал моллюска только тогда, когда то, что я считал бумагой, от прикосновения вдруг скручивалось и, извиваясь, уползало во тьму; случалось, что расползалась целая книга, которая в действительности была лишь колонией прилепившихся друг к другу моллюсков. Казалось, что животных становится все больше; на самом-то деле я просто научился распознавать трюки, помогавшие этим существам маскироваться. Их мимикрия нередко была почти совершенной; особенно поразили меня тела тритонов: черные пятна на их белой коже выглядели совсем как буквы, так что, когда тритон лежал на куче книжных страниц, его совершенно не было видно. Буквы большей частью составляли бессмысленные группы, но иногда случайно получались осмысленные слова или даже куски предложения: например, я прочитал на коже тритонов слова «похабный», «побледнев», «арбитраж», а на хвосте одного животного увидел сочетание «стекло прокляло королеву».

Эта живая жизнь библиотеки: набухание потрескавшихся полок, распухание книг, агрессивное буйство растений, вызревание и гниение плодов, копошение животных – имела то следствие, что стеллажи из-за ее непрерывного брожения разрастались и раздавались, проходы между ними сужались, мне приходилось пробираться по узким ущельям и прорубать себе путь мачете. Иногда два ряда стеллажей срастались, расцветшие книги и стебли, торчащие из их внутренностей, сплетались в плотные мосты, которые не брал нож; тогда я был вынужден ползти по длинным тесным туннелям, их своды образовывали сросшиеся шкафы; кое-где в таких туннелях свет фонарика выхватывал из темноты безобразную звериную морду с оскаленными клыками, животное пронзительно верещало и вцеплялось мне в лицо, иной раз какой-нибудь зверь бежал по туннелю в том же направлении, что и я, и ужасно спешил, я слышал сзади нетерпеливое пыхтение и фырканье, животное кусало меня за пятку, чтобы я поторопился, в конце концов оно перелезало через меня, своим телом вдавливая меня в грязь и злобно что-то ворча.

Чем дальше я продвигался, тем меньше листы книг отличались от листьев растений, дерево полок – от стволов деревьев, которые вырастали тут из плодородного книжного перегноя; начались настоящие джунгли – буйные, гниющие в невыносимой духоте, сырости и вони. Я дошел до берега мутной медленной реки, шириной не меньше Влтавы в Праге. Меня осенила идея сделать плот; я связал лианами несколько упавших стволов, которые лежали в грязи, и нашел кусок книжной полки, который вполне мог послужить веслом. Я спустил плот на воду и догреб до середины реки, где отдал его на волю ленивому течению; я освещал фонариком поочередно оба берега, но видел только заросли кустов-стеллажей, склоняющихся над гладью и тревожащих ее своими опущенными ветвями. Иногда слышался крик птицы или вой зверя, в плоть которого впились острые зубы. Спустя какое-то время в чаще, и слева и справа, появились ряды поднимающихся во тьму и пустоту высоких колонн, увитых плющом, – он полз вверх к богато украшенным пустым капителям, потом возникли стены зданий с провалившимися полами, зданий, внутри которых буйствовал непролазный кустарник. Быть может, река принесла меня в какой-то нежилой и заброшенный квартал другого города или же я оказался среди руин столицы исчезнувшей империи, еще более древней, чем тот город, который я ищу? Я плыл между длинными фасадами дворцов с черными дырами окон, из которых тянулись вверх ветви кустарника, проплывал мимо просторных площадей – площадей с сорной травой, пробивающейся сквозь щели между гранитными плитами, с массивными конными статуями, раздираемыми корнями ползучих растений, и с металлическими фонтанами; сначала я думал, что из фонтанов бьет мутная вода, но потом понял, что это лишь густо переплетшиеся ползучие растения, которые выросли в фонтанных чашах и свесились через их края, наконец последняя потрескавшаяся стена спустилась в кустарник, мелькнуло еще несколько одиноких колонн – и реку вновь обступила неоглядная чаща.