— Он улыбается мне! Он улыбается мне! — крикнул Алеша, ни к кому не обращаясь, а глазки вовсю веселились.
Черные складки шевельнулись, тощенькая полудетская ручонка вынырнула из складок, ручонка несла бутылку с красным прозрачным питьем, на бутылке была изжеванная соска. Ничего опасного. Просто питье для ребенка. Не опасно, нет! Рука поднесла соску к губам младенца, но ребенок нахмурился и, сжав губы, замычал. Алеша передохнул с облегченьем. Тогда рука тряхнула бутылочку, красные капли упали из соски на губы мальчика, не опасно, нет же, не опасно! глупо так обмирать, ужасаться! Вот же, мальчик послушно отозвался на привычный вкус питья, принял соску, вот рука (почему такая смуглая? как почему? ребенок тоже смуглый, это люди других краев) потрясла бутылку, капли попали ребенку на язык, и он начал сосать. Ребенок сосал свое питье и не спускал глаз с Алеши. Веселые, выспавшиеся глазки с одобрением осматривали его.
— Кушает, кушает, — очарованно бормотал Алеша (нисколько не опасное питье-то!).
Ребенок сосал и смотрел.
И вот видит Алеша, что глазки слегка затуманились, будто бы изнутри их кто-то тихо позвал. Стали уходить, уходить, но тут Алеша поцокал языком, и те вернулись, улыбнулись, стали удерживать внимание свое на нем, таком интересном, силились удержать. Но туман, туман застилает их, они ширятся, моргают, отгоняют туман, но туман розовые рисует узоры, и черные глазки пойманы, узорно, туманно глядят они, с усилием сквозь толщу воды, глядят на Алешу и словно усмехаются и дразнят. И вот раз — прикрылись веки и поднялись вновь, чтоб глазкам увидеть смешного Алешу. И вот два — прикрылись тяжелые веки, помедлив, с трудом поднялись, дрожа прощально, это уж трудно им было — в этот раз подняться, это они для тебя поднялись, так ты им понравился, так мил ты им был, прощай, Алеша, глазки с жалобой поглядели на белый свет — тебя. И вот три — опустились веки, и спят глазки, поблескивают голубыми белками.
Как все?! Не все, нет. Алеша ощутил касание. Ручонка трогала его, толкала недопитой бутылочкой с обмусоленной соской. О, как жалко всех, погибших от любви! Жальче всех, жальче сгоревших летчиков, жальче живьем погребенных шахтеров! Он взял бутылочку, потому что она, несомненно, не опасна, — он посмотрел проницательно на чернозавешенное лицо, хоть лица не было видно, только движение ускользания схватывалось всякий раз, как смотрел: словно, пока не смотрит, она показывает лицо, обращенное на него из черного плата, дразнит, а как только он повернет резво голову — вот увижу тебя! непойманная ускользает, успевает спрятаться, разве что край подбородка мелькнет… До чего же смешная погоня за юркой чернавкой! Он взял в рот соску и стал закидывать голову, запрокидывать бутылку, чтоб все, до последней капли, стекло в рот. (Это уже было с кем-то, но тот избежал. Убежал.) Он стал сосать красное, оставшееся в бутылочке. Это было вино молодое.
Он допил, покачнулся, выронил из ослабевших пальцев бутылочку, та покатилась. Он нетвердо побрел к дивану, споткнулся, но удержался, не посмотрел даже, обо что споткнулся, а это было забытое яблоко, он об него споткнулся; добрался до дивана, плюхнулся расслабленно между Толяном и молодой Мариной.
— Чернавка, — сказал он, изумился, что голос его был далеко от него.
Никто не ответил.
— Чернавка, чернавка, вино молодое, — попробовал он снова, голос отзывался издалека, с запозданием. Он засмеялся. — Яблоко.
— Ты не ел? — Толян почему-то услышал «яблоко» и всполошился.
Алеша поглядел на Толяна, растаращив глаза, веки слипались.
— Что с яблоком? — он прошептал, но уже близко.
— Тише, тише вы! — прошептала Марина.
Все затихли, поплыли.
— Маленький спит, — в самое ухо шепнула Марина.
Алеша кивнул.
Он глядел в окно. Оно было черным, ночным. Оно отражало комнату: их, смутных, сидящих рядком на диване. Но форточка была открыта. Он слегка застонал. Не то было странно, что лезла в форточку старуха, а то, что яркая апрельская капель позади нее пела и сверкала. Сквозь капель эту лезла старуха, вся вымокнув в весенних брызгах, скребла по стеклу, пальцы у нее в занозах и ссадинах были, значит, много падала, срывалась с высоты, пока не исхитрилась, не прицепилась удачно, и вот лезет, подтягивается, а за нею через ясное утреннее небо белый легкий продувной сад качается. Старуха курлыкала, как голубь, но глаза ее были мрачные, неумолимые, грозной, не старушечьей силы. Неподвижно глядели они.
«Вот влезет! Вот влезет!» — понял Алеша, и жуткий страх охватил его, и с каким-то глупым, посторонним смешком подумал: «А как влезет, что будет?» Ведь не влезла еще, и они тут сидят, невредимые. Последние мгновения безопасности. Как хорошо быть целыми-невредимыми. И даже жалея, что ему это кажется, что это только видение расстроенного ума его, он все же украдкой глянул на друзей — ведь они ничего не видят в окне?
Но они видели. Очумев, глядели на форточку, и почему-то лицевые кости черепа у них резко очертились. Потрясенные были, неподвижные, новобрачные.
«Вот оно что! — догадался Алеша. — Все происходит взаправду!»
Заныло в груди, заныло с такой страстной обидой, словно где-нибудь есть утешитель на эту обиду и, заслышав ее, может отозваться.
Захотелось никогда уж больше не смеяться, а безо всякой защиты идти, мгновенно откликаясь на любой звук, любой зов, любой лепет, не думая об опасности и обмане. Жестоко цвел сад, ветки качались, разбрызгивая капель, никогда уж, никогда не коснуться их, виновато пригибаясь от сиянья их, как от окрика, но зато можно уже не защищаться, как неказистая, ненужная дворняжка, пойманная наконец, не защищается больше, а цепенея, дрожит в смертной истоме, испарине, пока неумолимые выволакивают ее из-под веранды, грозно крича, матерясь, и следом — тайно, горячо скрываемых слепых щенков — ужасней не может быть, полно дрожать — это смерть, хотя и сияет кругом, лепечет весна, и ласковые дети, которые тайно кормили бродяжку-мать, убежали, забыли, да она и сама не знает их, она сама знает, что таким, как она, нельзя жить в центре столицы, а по деревням все занято, и ей нет места среди живых, дворник-татарин кричал ей это не раз, свирепо улюлюкая, какая она коротколапая, дрянная, неказистая собачонка…
…Тогда хотя бы просто коснуться своих друзей, убедиться — да, они рядом, почувствовать их тепло, перед тем как соскользнуть вместе с ними туда, где разлука их всех разнесет, растащит донным течением в невозвратные глубины.
Он опять повернулся к Толяну. И Толян повернул к нему свое удивленное рябое лицо.
— Ну дела! Ну дела! — лохматый Толян поражался, грустно качал головой. Пусто, не видя, скользил по жене своей, Марине, глазами.
Тогда он обернулся к Марине. А Марина, забыв о молодом муже, впилась взором в окно, не в силах была оторваться. Как будто бы она хотела вдохнуть мокрый запах жестокого сада, он кипел в форточке, манил и обманывал, но она согласна была обмануться, забыла-забыла про мужа — Толяна! Ноздри ее дрожали, она жадно тянулась лицом туда, навстречу старухе, навстречу синему утру и мокрым веткам.
— Никогда, никогда так не было, — шептал Толян. — Ни разу. В ноябре, и столько снега повалило. Столько снега. Настоящий буран.
— Сколько нам убирать, сколько дворничать, — сокрушалась Марина. — Сколько дворничать, сколько снег отгребать. Буран, настоящий буран.
Настоящий буран был. Последний раз глянул на окно Толяна — буран бежал косо, окно уплывало. Буран летел, спешил, и мир стал примиренный. Воздух свежий и влажный стал, нежность беглого снега везде была, она округлила линии, она уносила весь мир неподвижный, тяжелый, каруселила его ласково.
Когда из бурана выступил Дима, Алеша не удивился, послушно шагнул к нему.
— Только недолго, я на работу иду, — и приготовился мучиться. Дима притихший был, безбурный. Дима был чисто выбрит, смотрел строго небольшими трезвыми глазками. Воротник опрятной курточки был поднят по моде подростков пригорода. Алеша склонился над ним, всмотрелся:
— Дима, по-честному, кто ты?
Дима отпрянул, готовый броситься наутек.
— По лицу не бить! Без подлянок! — Дима прикрыл лицо рукавом.
Алеша отвел его руку, разглядывал Диму.
Косой снег бежал. «Ты детдом, Дима!» Чудное лицо Димы было мокрым, тающий снег сбегал по голой шее за воротник. Алеша, чтоб не пугать дрожащего, отступил от него на шаг. Снег густо бежал, тревожась, спеша. Если расслабить близорукий взгляд — то Дима исчезнет совсем, потеряется за пеленой снега, останется пустая улица, беглый буран удлиненный. «Ты горячка моя, Дима, но восхитительно, что ты живой. Вот, ты носом хлюпаешь, и снег у тебя на лице тает каплями».
— Обобрал ты меня, Дима, брюки украл, время мое, кого-то мы погубили с тобой. Что еще тебе надобно? — и еще отступил, чтоб уйти.
