Минут через пятнадцать я заблудилась и уперлась в воду канала...
Румяный гондольер протирал тряпкой лакированный нос своей роскошной лодки. Она была вся в черных и красных помпонах, морские коньки, закусив длинные кисти, светились начищенной позолотой, а алое дно и небольшой ковер под ногами были тщательно промыты.
Мне сейчас как раз нужен был такой хорошо организованный человек.
Я подошла к нему и поздоровалась. Он весело ответил по-английски. Я спросила, возможно ли отвезти пассажира по адресу. Он сказал, что да, если этот адрес в его районе и если пассажир заплатит и за его возвращение сюда, так как такса включает в себя полный круг, и обычно они доставляют пассажиров туда, где их подобрали.
Я поняла, что сейчас лучше не капризничать. Подала ему руку, сошла на гондолу и протянула деньги и конверт. Парень улыбался ровно до того момента, пока не прочитал адрес.
После чего сунул мне деньги обратно и выставил из лодки.
Теперь мне было просто необходимо найти это место.
Еще минут через десять я вышла к Гранд-каналу. Бутылочно-молочная вода, алые столбы, полосатые джемперы гондольеров, полированное дерево такси, витые полосы причалов, весеннее солнце – все это делало Венецию похожей на сильно накрашенную стареющую красавицу.
Удары лодок о воду звучали, как легкие ревнивые пощечины. Я вдохнула поглубже и перешла через мост.
Там я окончательно запуталась, зашла в тупик, свернула в узкий проход и уткнулась в ворота.
Они были без вывески – ни звонка, ни ручки. Постучала, подождала и просто толкнула. Попала в темное заброшенное помещение, из которого вела ажурная арка на канал, к заросшим мхом каменным ступеням, уходящим в воду. По потолку шарили водяные блики, шлепала о воду привязанная лодка. В углу были свалены мешки с цементом и вывороченная из мостовой брусчатка. Пахло известью. Привыкая к темноте, я увидела лестницу и двустворчатую высокую дверь.
За дверью был магазин. Всюду висели ажурные скатерти, салфетки, накидки, ночные рубашки, чепчики. Дальше – мужские жилеты из тонкого шелка с вышивкой в стиле Гольдони, тончайшей работы веера, роброны, корсеты и платья. Цветные шелковые чулки и вышитые гладью митенки. Коробки для париков и мушечницы. Табакерки и редчайшие канты из шитого иглой венецианского гипюра. Бисерные ридикюли, камеи, римские мозаики, предметы мебели, картины и лампы с барочными плафонами.
В магазине не было никого – ни посетителей, ни продавцов. Идти приходилось, наклоняясь, сверху что-то висело, следующая дверь вела в комнату непонятного предназначения. В ней совсем не было окон, тускло освещал все огонь в камине, на котором пылился букет искусственных цветов. Рядом, положив морду на вытянутые вперед лапы, спала старая овчарка. Вокруг камина симметрично располагались две двери, я открыла ближайшую и попала в анфиладу комнат, небольших, со столами, стоящими в центре каждой. Стены, отделанные деревянными панелями, на них натюрморты в позолоченных рамах. На натюрмортах фрукты, бокалы, бутылки с вином, брошенные лихо кролики со связанными лапами, неощипанные куропатки, фазаны, тарелки с виноградом, надрезанные лимоны и букеты цветов. Наконец-то появились люди – старушки в длинных фартуках на чесучовых темных юбках и крахмальных чепцах. Они разносили по столам посуду, приборы и специи.
Моего присутствия никто и не заметил. Все продолжали бегать. Я обратилась к одной из них, но она приставила палец к тонким губам и зашипела, показывая мне на один из столов. Я села, а она удовлетворенно покачала головой. Просидев так минут пятнадцать, рассматривая картины на стенах, я скромно подняла руку. За что на меня опять зашипели. А потом принесли большую тарелку и поставили передо мной. На тарелке были сладости. Что-то похожее на грильяж с орехами, кусочек макового пирога, тирамису в чашке и коричневая панна котта, которая с трудом резалась ложкой. Я молча кивнула старушкам в благодарность, они же на это не отреагировали. Никаких посетителей нигде, хотя было уже позже шести. Потом среди старушек мелькнул молодой человек в белой рубашке. Подволакивая ногу, в вытянутых руках он нес огромную супницу. Проходя мимо меня, остановился, но когда я начала говорить, раздраженно зажмурился и крышка на его супнице громко зазвенела. Тогда я замолчала. Достала из сумки письмо и просто ткнула в адрес.
Он быстро его прочитал и метнулся в сторону кухни. Все зашаркали за ним, а потом все затихло. Я убрала письмо в сумку, доела панна котту. Из кухни вышла та старушка, что посадила меня сюда. Она сухой рукой сложила в пакет все, что я не доела, и показала мне на дверь. Затолкала пакет в открытую сумку и неловко стала дергать за свитер, подталкивая к выходу. И все это молча, упрямо сжав в нитку рот. На протянутые деньги совсем разозлилась. Другие тоже вышли и смотрели с укором на меня. Я закрыла сумку, поправила свитер и опять показала злополучный адрес. Тогда все загалдели и, больно щипаясь, начали тянуть меня из-за стола. Я сопротивлялась, уворачивалась от цепких пальцев. Не вставала.
Тогда молодой человек вышел с малюсенькой чашкой.
Я пила кофе, а они молча смотрели на меня.
Когда я наконец встала и сделала шаг в ту сторону, куда они меня толкали, все поплыло зигзагами, стало темно, и я упала, больно стукнувшись об пол.
* * *
Я перед зеркалом, мне восемь лет. На мне алое платье с поясом, волосы уложены в блестящие локоны.
Родители торопят меня, и уже скоро мы идем по улице вдоль высоченного забора из тесаного камня.
Вот ажурные решетки – забор какого-то административного здания, потом они заканчиваются, и мы выходим на площадь. Она переполнена людьми, а прямо передо мной в розовых лучах утреннего солнца стоит мальчик. Он с удивлением смотрит на меня.
От неожиданности я ему киваю. Он вздрагивает всем телом, опускает глаза, потом опять поднимает их с улыбкой, и слезы льются по его щекам.
Странный мальчик. В его глазах безумие, но в улыбке обожание и кротость. Из глаз его так бурно текут слезы. Как дождь в яркое солнце. Он рыдает и улыбается одновременно, в каком-то удивительном затмении.
Плача и стыдясь самого себя, он не уходит. Кто-то рядом хихикает.
– Если бы кто-нибудь знал мое состояние, я не думаю, чтобы он насмехался надо мной, но сострадание ко мне возникло бы в его сердце... – говорит он тоже очень странно, чуть растягивая слова.
Мне страшно, что сейчас он потеряет сознание, и, чтобы не молчать, я спрашиваю, сколько ему лет.
– Я уже нахожусь в той части жизни, за пределами которой нельзя идти дальше с надеждою возвратиться.
За спиной опять смеются, а он весь сжимается, и по лицу его понятно, что он испытывает сильную муку и нестерпимую боль. Тогда я улыбаюсь, чтобы приободрить его.
Он закрывает глаза, как в умопомрачении.
Мне страшно и удивительно одновременно.
– Ты слышишь песню ангелов в небесах?
Я смотрю на небо, а он продолжает плакать, исполненный величайшей радости и горести одновременно. Мне кажется, что я действительно вижу множество ангелов, которые возвращаются на небо. И я различаю слова их песни.
Передо мной сердце, в котором заключается великая любовь и столь же обманчивая фантазия.
* * *
Второй раз в жизни я вижу его через восемь лет. У него неспокойное лицо, будто он постоянно предается воспоминаниям о прошлом. Он погружен в мысли столь скорбные, что лицо его кажется измученным и искаженным. Склонившись над дощечкой, он сидит и рисует. У него явно выходит фигура ангела.
Понимая его мучительное состояние, хочу окликнуть его по имени, но не решаюсь.
Он поднимает глаза, будто услышал, и, посмотрев наверх, видит меня.
– Что ты делаешь?
– Я рисую твой портрет.
– Для чего?
– Вложить в письмо.
– Письмо?
– Да, я давно пишу тебе письма...
– Я ничего не получала.
– Это не страшно, ты их будешь получать вечность. Из жизни в жизнь.
– Ты говоришь загадками.
– Я люблю тебя.
Мне хочется ответить, но я замужем, и такие разговоры для меня более чем непозволительны.
Потом я умерла.
Я вижу себя лежащей на шелковых вышитых тканях с красивым, слегка осунувшимся лицом. Объемные веки, высокие скулы, чуть светящаяся голубым кожа.
Тоненькими голосами поют пергаментные старушки с лицами из мятой бумаги, в черных платьях и белых головных уборах, склонив головы к костлявым кулачкам. Я узнаю их, но лица их скорбно спокойны. Одна смотрит на меня с сочувствием.
Плачет муж. Поглядывает на публику.
А далеко у себя в комнате умирает он. Любовь имеет для него таинственный смысл, наполняет им каждый момент существования, и сейчас все для него исчезло. И его тоже больше нет.
Родители назвали его Дуранте, но он подписывался просто – Данте.
* * *
Жарко. Громко поют птицы. Я открыла глаза. Солнце. Высокая стена цвета терракоты. Купол храма. Синее небо. Потом кто-то заслонил собой яркий свет.
