Увидев, что я иду по лестнице к буфету, буфетчица крикнула мне из-за стульчатой загородки:
– Закрыто! Закрыто вже!
Мягкое «вже» выдало в ней украинку, и я поспешила воспользоваться этим.
– Та може вы дастэ мэни хочь кэфиру? – сказала я по-украински. Она посмотрела на меня:
– А ты звидкиля?
– З Полтавы, – ответила я. – Добрый вечор…
– Та дичь вже! – сказала она, выключила радио и тоже, как дежурная на пятом этаже, с острым любопытством глянула на мой синяк. Этот синяк как-то сразу сделал меня своей для них – буфетчица, как и горничная, с ходу перешла со мной на ты: – Ото кто ж тоби у глаз засвитыв? Чоловик, мабуть?
«Чоловик» по-украински «муж», но мне не хотелось посвящать ее в свое семейное положение, и я сказала уклончиво, как отмахнулась:
– Та!.. А вы звидкиль?
– Я з Черновцив. Ты заходь. – Она убрала один стул из шеренги стульев, вытерла мокрые руки фартуком и пошла за стойку буфета, говоря на ходу: – Ты чула, шо у Черновцях рубиться? Диты волос лишаются – такая радиация писля Чернобылю, шоб воны сказылысь, оци хвизинi. А шо у Полтави? Шо ты исты будэшь?
Я слышала эти ужасные новости: в Черновцах лысеют дети дошкольного возраста, уже больше ста случаев! И хотя газеты призывают не паниковать и уверяют, что Чернобыль тут ни при чем, люди не верят, конечно, и вот уже два месяца вся Украина с ужасом ждет, где еще начнется такое…
– У нас пока тихо, – сказала я, разглядывая витрину буфета. Икра в баночках с биркой «Только на валюту», коньяк «Грэми» по двойной ресторанной цене – 27 рублей за бутылку, сыр, сервелат финский… – О, у вас и сервелат! – вырвалось у меня, и я сглотнула обильную слюну во рту. – Гарно живэтэ!
Сервелата я не видела уже года три и забыла о его существовании. Как я уже говорила, у нас в Полтаве давно продают населению только полтора кило мясных изделий на человека в месяц, а теперь, с приходом гласности, даже в милицию перестали привозить дополнительные мясные наборы. Только в кооперативных магазинах еще можно купить один-два сорта колбасы – по тройной цене, конечно. Но сервелат – нет, ни за какие деньги! А тут – пожалуйста! Вот что такое Москва!
– А утром вы колы видчиняетэсь? – спросила я, вспомнив, что завтра в семь утра у меня встреча в больнице Кащенко.
– У сим трыдцять… – сказала буфетчица.
– Ясно, – сказала я и заказала два бутерброда с сервелатом, два миндальных пирожных и два стакана кефира, чтобы половину этого заказа унести в номер на завтрак.
– А можэ ты й до дому сервелат визьмэшь? – предложила буфетчица, ставя мой заказ на столик. – Одну палку можу дать…
– А скильки стоить? – спросила я осторожно.
– Та скильки ж! Як завжды, – откликнулась она, отойдя в глубину буфета, к окну, где был кран с водой и раковина, полная грязной посуды. – Двадцать висим за палку…
«Сдохнуть можно! – подумала я. – Двадцать восемь рублей – моя трехдневная зарплата! То есть я должна три дня рисковать жизнью, охотясь за рэкетирами и автоворами, которые могут в любой момент и „перо вставить“, и пулю в спину всадить, и все – за палку сервелата!»
– Нет, спасибо… – вздохнула я, обсасывая ломтик моего любимого сервелата, как дети обсасывают конфету.
А буфетчица открыла в раковине воду и стала мыть посуду. За окном по-прежнему шел дождь и снизу, со школьного двора, мигал уличный фонарь – окна буфета тоже выходили во двор гостиницы.
Тут какая-то пожилая пара, явно иностранцы, вышли из лифта, увидели меня в буфете и обрадованно поспешили сюда же. Но буфетчица закричала им:
– Закрыто! Закрыто вжэ!
Они испуганно отпрянули, хотя вряд ли поняли, что она им кричит. Вздохнули и ушли в свой номер. А буфетчица, небрежно споласкивая посуду, сказала мне:
– Зараз начнется! До одиннадцати никого нэма, шастают по театрам, а за пивночь – уси до буфету! А мы в одиннадцать зачиняемся.
Чистую посуду (если считать, что это мытье делало посуду чистой) она складывала на подоконник, на подносы. Стаканы – донышками кверху, тарелки – горкой…
– Закрыть надо театры, – сказала я, подбирая с блюдечка последние крошки пирожного.
Она прервала мытье посуды, остро глянула на меня издали, проверяя, шучу я или всерьез, потом сказала:
– А то ж! Кому шутки, а кому… – И кивнула за окно. – Ты дывысь: дощ идэ, метро скоро зачиняется, а мэни аж до Измайлова ихать, а тоди щe автобусом, а тоди – пехом! Я тильки у два часа дома буду. И уся мокрая!
– Машину трэба купувать, – сказала я, поднося буфетчице свой пустой стакан в подстаканнике, тарелочку от бутерброда, чашку от кефира…
– А то ж! – опять сказала она, уже поддерживая мой серьезно-шутливый тон и смахивая эту посуду в раковину с мутной водой. – В тэбэ е машина?
– Пив-колеса, – сказала я. – Скильки з мэнэ?
– Два тридцать…
Я открыла сумочку и кивнула за окно:
– А цэй фонарь завжды так мигае?
– Якый хвонарь? – Буфетчица выглянула в окно. – А, цэй! Та хто ж його знае! Алэ, кажись, прошлый раз його зовсим нэ було…
– Когда это – в прошлый раз? – как можно небрежней спросила я.
– Так я ж через два дни на третий роблю. Значит, шо у нас зараз? Суббота? Ото ж у четверг я, значит, робыла и бачила, як хлопци там запалля смакувалы. – Она кивнула за окно, на двор. – Воны ж як? Дэ темно, там воны и смакують… Так шо? Сервелат будэшь купувать?
– Дякую. Я ще не знаю, колы поиду до дому. А в позапрошлое ваше дежурство горел фонарь? – спросила я. Если эта буфетчица работает через два дня на третий, значит, она дежурила тут же за день до вселения в гостиницу Стефании Грилл и через день после ее исчезновения.
Она пожала плечами:
– А шо тоби цэй хвонарь? – И выжала в раковину грязную мыльную тряпку, наспех сполоснула руки и вытерла их о фартук. – Чи спать нэ дае?
Я еще и сама не знала, на кой черт мне этот фонарь, но поспешила подтвердить:
– Ну да! Блымкае и блымкае! Но, кажись, раньше його нэ було…
– Був! – сказала она уверенно. – Я тут три мисяца роблю, и три мисяца вин блымкае! Я вже взвыкла. Тому и подывылась у викно прошлый раз, шо вин нэ блымкав…
– Дякую, – сказала я, забирая со своего столика стакан с кефиром и тарелочку с бутербродом и миндальным пирожным. – Можно я стакан и тарелку в номер визьму?
Буфетчица замялась, потом сказала, сделав мне одолжение, как землячке:
– Тильки шоб утром звернула! – И открыла какую-то тетрадь. – Якый номер?
– Пятьсот двенадцать…
Она записала в тетрадку: «512 – 1 стак., 1 тарел.».
– Добра нич, – сказала я и пошла вниз по лестнице, держа в руках стакан кефира и тарелку с бутербродом и пирожным. Черт возьми, что же дает мне этот фонарь? Он мигает уже три месяца, но почему-то назавтра после похищения Грилл он не светил вовсе. А теперь мигает опять! Но светил ли он в день похищения? Как это проверить? Может, попробовать найти пацанов, которые курят наркотики на спортивной площадке? Ведь это наверняка местная шпана, они должны каждый день тут ошиваться…
Короткие гудки биппера в моей сумочке раздались так неожиданно, что я вздрогнула. Пирожное и бутерброд соскользнули с тарелки на пол, кефир пролился из стакана мне на ноги и на форменную милицейскую юбку.
– Твою мать! – выругалась я на весь коридор. А биппер продолжал гудеть, и дежурная по этажу удивленно поднялась на стуле, прислушиваясь. Пришлось быстро опуститься на колени, подобрать бутерброд и пирожное и – бегом к своему номеру, чтобы отзвонить Ларисе. Чертов ключ, как его вставишь в дверь, если руки заняты?! А биппер продолжал гудеть! Ну иду, иду!..
Я поставила всю посуду на пол перед дверью, сняла с локтя сумочку, открыла ее и выключила к чертям этот биппер. Придумали японцы на мою голову! Потом открыла дверь, быстро собрала с пола тарелку и стакан и сунула в номер. Где телефон?
Голос Ларисы ответил сразу, даже не дождавшись конца гудка:
– Алло, это ты?
– Да, Лариса Максимовна, – ответила я, стягивая с себя испачканную кефиром форменную юбку.
– Я видела ее! Записывай! Никакой воды, а просто комната. Длинная комната, одно окно, справа кровать… Ты пишешь?
– Да, конечно, – сказала я, озираясь в поисках карандаша и блокнота.
– Все, – сказала Лариса.
– Что все?
– Ну, все! Мало тебе? Длинная комната, одно окно, справа кровать. Мало?
– Ну-у… – протянула я уклончиво, оглядывая свой номер и пытаясь заодно второй рукой снять с себя мокрые от кефира колготки. – А кресло было возле окна?
– Да… – удивленно ответил голос Ларисы. – Откуда ты знаешь?
– А на стене Айвазовский, «Девятый вал»
– Ты… ты уже нашла ее?! – обрадовалась она.
– К сожалению, нет, Лариса Максимовна. Она приснилась вам в 512-м номере гостиницы «Пекин». Я как раз здесь живу теперь…
Гудки отбоя были мне ответом – Лариса Максимовна в сердцах бросила трубку. «Это мне некстати, – подумала я, снимая китель и вешая его в шкаф. – Зря я ее так срезала. Но, с другой стороны, может, это и к лучшему – меньше будет дергать…»
