Однажды у Нины, подшефной хомячихи нашего класса, родились детеныши. Шесть штук. Выглядели они как прожеванные помидоры, о чем я и сообщила учительнице, которую подозвала к клетке: «Кажется, ее вырвало фруктами или чем-то таким».
Дети толпились перед клеткой до полудня, после чего потеряли к хомячатам интерес. Я же была от них без ума, особенно от самого слабенького, размером с боб, черно-белого, которого назвала Перчиком. Когда Перчик подрос, стало ясно, в чем беда: его задние лапки соединяла какая-то пленка, похожая на сильно растянутую жевательную резинку розового цвета. Из-за этого уродства Перчику приходилось тащить себя вперед одними передними лапками, и он постоянно от всех отставал. Наша учительница Кэти забеспокоилась: его в любой момент могли отпихнуть от миски или начать травить, если не хуже. Натан, сказала она, большой знаток хомячков. У него самого дома живут пятнадцать зверьков. Не отнести ли мне Перчика в класс напротив, вдруг Натан поможет.
Во время перерыва на ланч я посадила Перчика в обувную коробку и осторожно понесла через коридор. У входа в класс я остановилась и с минуту разглядывала Натана, сгорбившегося над сэндвичем, соком и серьезной книжкой.
— Здравствуйте, можно?
Натан поднял глаза.
— Здравствуй.
Я сбивчиво описала бедственное положение Перчика, стараясь донести суть дела и одновременно прочувствовать, что нахожусь в аудитории для пятого класса. Натан протянул руку к коробке, заглянул в нее и уверенным движением вынул кроху, держа под мышки. Обследовав ее нижние конечности, Натан достал из ящика стола маникюрные ножницы и у меня на глазах разрезал пленку.
— Это девочка, — сказал он.
Детеныш мяукал и дрыгал освобожденными лапками.
— С ней все будет в порядке.
* * *
На следующий год я стала учиться у Натана. Мы сразу почувствовали себя давними знакомыми, а еще он увидел, что я люблю читать, писать и играть в спектаклях и что у меня нет друзей. Он предложил проводить большую перемену вместе, чтобы мне не пришлось торчать во дворе среди ненавистных одноклассников и ежиться от холода в уголке, пока более спортивные товарищи потеют и стаскивают свитера. От ланча мы обычно переходили к беседе: о книгах, о грызунах, о моих страхах. Натан рассказал, что его жена умерла после рождения дочери, и теперь у него новая жена, но она нравится ему меньше, чем первая. Он сказал, что трудно найти человека, с которым хотелось бы проводить так много времени вдвоем. Его настроение часто менялось: в иные дни он был спокойным и милым, а в иные — каким-то напряженным, дерганым, каждые несколько минут останавливался, чтобы закапать в левую ноздрю назонекс: «Дурацкая аллергия».
Ни один учитель не разговаривал со мной, как Натан. Он видел во мне полноценную личность и уважал мои мысли и чувства. Он был не просто добр ко мне, а принимал меня такой, какой я сама себя ощущала: необычайно одаренная, непонятая, в голове всегда полно стихов, сюжетов и удачных шуток. Он говорил мне, что всеобщие любимцы никогда не вырастают интересными людьми, а интересные дети никогда не бывают всеобщими любимцами. Впервые в жизни я стала с нетерпением ждать школы. Того мига, когда я войду в класс, поймаю взгляд Натана и пойму, что сегодня меня выслушают.
Он звал меня «моя Лина», что со временем превратилось в «Малину». В какой-то момент он взял привычку гладить мне шею, объясняя что-либо классу. Если у меня вырывалось «как бы», он рисовал мне на доске сердечко, а не галочку, как остальным. Я с ужасом думала о том, что могут вообразить себе другие дети, и с трепетом — о статусе избранной. Однажды Натан привел в школу дочку. Во время ланча она сидела у него на коленях, пила сок из коробочки и болтала ногами, слегка задевая пол. Она была похожа на отца до такой степени, словно это сам Натан надел парик. Я бы ее убила.
Как-то раз той зимой Джейсон Божеле (похоже, ему простили «ниггера») заявил, что не сделал домашнее задание.
— Ничего хорошего, — сказал Натан, скрестив перед ним руки.
— А вот Лину вы никогда не заставляете делать уроки, — парировал Джейсон.
Я похолодела. Натан медленно приблизился и потребовал открыть рюкзак. Я расстегнула молнию, боясь вывалить все содержимое: незаконченные упражнения и сочинения, которые он сам перестал у меня спрашивать, а вместо этого предлагал почитать мои рассказы.
— Сделай-ка все это к завтрашнему дню.
Я стояла и мяла во влажной руке долларовую купюру, которая выпала из рюкзака. Натан выхватил ее у меня.
— Заберешь после урока.
Когда класс опустел, я подошла к Натану.
— Вы не могли бы отдать мне доллар?
Он улыбнулся и прижал купюру к груди.
— Ладно, он мне больше не нужен, — хихикнула я в надежде разрядить обстановку.
Натан бросил купюру мне.
— Боже мой, Лина. У тебя столько слов, а когда надо действовать…
Прошли годы, прежде чем я поняла, что он имел в виду, но уже тогда мне не понравилась его интонация, и я рассказала обо всем маме. У нее сделалось такое выражение лица, будто она увидела шествие призраков.
— Черт, вот извращенец, — пробормотала она и набрала папин номер. — Сейчас же бросай работу и езжай домой.
Наутро мама не попрощалась со мной возле школы, как обычно, а прошла внутрь. Я сидела перед кабинетом директора, ловя обрывки ее сумбурных, но отчетливо гневных фраз, разглядывала линолеум и гадала, попадет мне или нет. Через некоторое время мама вылетела в коридор и схватила меня за руку.
— Сейчас же убираемся из этого гадюшника.
Пятнадцать лет спустя я встретила человека, чья дочка училась в классе Натана, уже в другой школе и в другом районе.
— О, будьте осторожны, — сказала я деловито, стараясь не выдать волнения. — Со мной он вел себя непристойно.
Мой собеседник стал мрачнее тучи.
— Это очень серьезное обвинение.
— Да, знаю, — сказала я и ринулась в ванную, чтобы скрыть слезы.
Мне снова напомнили, как часто причиняют боль самые нужные вещи — ножи, машины, взрослые. И никто по-настоящему не прислушивается к детям.
* * *
В седьмом классе я перешла в другую школу, гораздо ближе мне по духу и запросам. В течение шести лет мне было настолько хорошо в школе, насколько это вообще возможно. Я писала стихи, пространные эпические полотна с ругательствами и регулярными упоминаниями суицида, и никто не посылал меня к школьному психологу. (Я даже не знаю, был ли в этой школе психолог.) Мы ставили пьески, то о лесбиянках, то о заводчиках кошек, то о тех и других вместе. Учителя затевали с нами бурные дискуссии и не стеснялись сказать «не знаю», когда чего-то не знали. Однажды мне позволили встать рядом с лестницей и раздавать брошюры о веганстве. А когда у меня случился небольшой конфликт с одним из учителей, мы обсудили проблему и пришли к согласию. И это не казалось ненормальным, это было в порядке вещей.
Училась я не блестяще. Меня закормили медикаментами, задергали, я стала ходить в трикотажном костюме и старомодной шляпке с вуалью. Боролась со сном на уроках по истории искусства. Портила отношения со школьным начальством. Но я жила в мире, где детей понимали и дорожили тем, что они несли в себе. Мне разрешили взять с собой на урок физкультуры щенка. Мой лучший друг принес в школу купленный через интернет диджериду[68] и сыграл на нем. Мы попали в лучшую версию худшего сценария, суть которого в том, что государство обязывает нас ходить в школу. И когда пришло время покинуть ее, оказалось, что я не готова.
* * *
Я перескочила в Оберлин и, воодушевленная тем, что меня приняли, настроилась на учебу с большой буквы. Я жаждала стать звездой во всех жанрах литературного творчества и подготовила «портфолио» своих стихов и рассказов для декана. Я оделась в академичный вельвет и в часы приема встала под дверью ее кабинета, ожидая разговора.
— Что ж, судя по всему, пишете вы много, — сказала декан.
— О да, спасибо! Каждый день! — с жаром ответила я, словно это была не констатация факта, а большущий комплимент.
— Интересные моменты есть, но вы не чувствуете себя уверенно ни в одном жанре. Ваши стихи похожи на рассказы, а рассказы — на пьесы.
Я кивнула, как бы подтверждая: очень верное наблюдение.
— Да! Пьесы я тоже пишу.
— А история про «Подпольную железную дорогу»… Это вообще сатира, что-то в духе «Онион»[69]. Слишком очевидно, в лоб.
— Но все так и было, — выдавила я.
Она кивнула, явно без особого интереса.
Мне дали дорогу, но с оговорками. Ярость, испытанная мною от короткой встречи с деканом, сработала как хорошее горючее, и я стала самым видным бойцом всех литературных мастерских. Тем самым, который картинно вычеркивает целые предложения на глазах у автора текста, отчеканивая неотразимый аргумент: «все-это-полная-хрень». Я молила, чтобы меня впустили, а теперь хотела быть вне. Но сначала я хотела показать всем, что с нами делают наши преподаватели: выкачивают из нас индивидуальность, учат писать, как их любимые поэты — или, что еще хуже, как они сами. Мне нравились только три преподавателя. Первого вообще интересовали другие вещи, второй курил и матерился, а третий привлек меня тем, что его бывшая жена написала в воспоминаниях (успешно продаваемых), как он изменял ей с преподавательницей французского, и теперь он жил с другой преподавательницей французского, носил в ухе серьгу с бриллиантом и держался как ни в чем не бывало.
