– У вас не… – пытается сказать что-то директор, и я боюсь, как бы его давление не доконало его раньше нас.
– У нас есть все, вы же понимаете, – пожимает плечами Лена. – Фото, видео и показания девочек. Восьмерых.
– Что вам… – приподнимается было директор, но, поняв всю глупость своего недосказанного вопроса, садится.
– Что вам нужно? – успокоившись, начинает соображать он и делает первый заход, чтобы соскочить с крючка, о чем предупреждала меня Лена. – Денег?
– Нет, – смеюсь я.
– Тогда я не по… Что же вам нужно?
Лена улыбается.
– Нам нужно все, – говорит она.
32
– Ага. И вот здесь подпишите, – говорит Лена.
– Хорошо, – говорит директор. – Слушайте, почему бы вам не оставить меня в парке на роли зиц-председателя, а? Хотя бы как английскую королеву? Так обойтись с…
– … с педофилом со стажем? – спрашивает Лена. – Согласитесь, это не самое жестокое наказание.
Директор, понурившись, подписывает часть бумаг и счетов. Завтра он переведет на меня свой парк. Я даже не беспокоюсь насчет этого. У бедняги просто нет выхода. Лена предупреждала меня, что он попробует откупиться. Сохранить свое влияние, остаться на почетном посту, от которого ничего не зависит, а потом вбить между нами клин.
– Такие люди вертятся до самой смерти, – объяснила она мне. – Они, как змея, будут пытаться ужалить, пока им не расплющат голову. И вовсе не потому, что они плохие. Змея ведь не плохая. Просто такова природа змеи.
– Такова природа змеи, – повторяю я.
– Да, милый, – говорит Лена. – Когда видишь кого-то, кто сильнее тебя, просто отворачивайся. Как от взгляда Медузы Горгоны.
– Я так и сделаю, – говорю я ей и стараюсь, чтобы наши взгляды не встретились.
Директор делает все, что мы от него хотим, и прямо сейчас отдает мне ключи. Мы распотрошим его по максимуму. Оставим только скелет и кожу, как и рассчитывала Лена. Все нужно сделать максимально быстро. Раз уж начал, не останавливайся, говорит она. И мы действуем. Ошарашенный бедолага-директор к полуночи оказывается Никем. Тем самым Никем, участь которого обещал мне. Но я не смеюсь над ним.
– Ни в коем случае не смеяться, – предупредила меня Лена. – Это вызывает желание начать сопротивление.
– Да, босс, – шутливо рапортовал я. Она действительно Мозг.
– Вы действительно Мозг, – устало говорит директор.
Мы сидим вокруг стола распаренные и уставшие. Случившееся нас, как ни странно, сблизило. Всех троих. У нас с директором закатаны рукава. Лена выглядит чуть утомленной, но на лице у нее ни капельки пота. Ни бисеринки. Мраморная женщина.
– Спасибо за комплимент, – говорит она бывшему директору.
– Это все? – спрашивает он. – Я могу остаться здесь до утра? Мне нужно уничтожить кое-какие бумаги.
– Фотографии на память? – понимающе кивает она. – Разумеется. Вообще, делать их не стоило.
– Я знаю, – кается он, – но ведь рано или поздно начинаешь верить, что не попадешься.
– Вы и не попались, – мягко парирует Лена.
Встает, берет меня под руку и говорит ему перед тем, как выйти:
– Вы свободны.
33
Ночую я у матери, которая ушла в ночную и попросила меня присмотреть за квартирой. Так даже лучше. Ощущение успеха распирало меня. Утром я включил телевизор и пошел бриться.
– …тоги самой престижной литературной премии «Великая книга», – говорит диктор, и я начинаю мылить лицо. – Всего на соискание премии было выдвинуто сто сорок четыре тысячи работ, среди которых наибольшее число представлено авторами из России и ближнего зарубежья.
– Сто сорок тысяч! – говорю я. – Мать вашу.
– …выдвигали как издательства, так и сами авторы. А некоторые из них даже не знали, что стали участниками конкурса, потому что работы молодых и талантливых писателей даже тайком от них присылали их добрые друз…
– Сборище кретинов, – говорю я. – Все у них там куплено. Впрочем, мне какое дело?
– …дна из таких работ и стала победителем конкурса! Литературный мир уже окрестил случившееся «сенсацией». Главный приз – десять миллионов рублей, получит автор из так называемого ближнего зарубежья, что символично. Особенно сейчас, в год русского языка, объявленного президентом Ме…
– Повезло какому-нибудь чурке, – говорю я и начинаю брить левую сторону, потому что в первую очередь правая, ее – трудней.
В комнате очень много солнечного света. Я широко распахнул окна, и моя 38-я улица наваливается на меня, как реальность после долгого тяжелого сна. Я чувствую себя проснувшимся. Впервые за десять лет. Вот что значит деньги. Деньги – соль мира. И поцелуйте меня в задницу все, кто считает иначе!
– …автор как раз из тех, кто не слал свою рукопись сам, а стал «жертвой» друзей, поверивших в их талант. Это писатель из Молдавии, который…
– Что? – спрашиваю я себя.
– …сал замечательную книгу, уже оцененную критиками и читающей общественностью как Манифест Поколения. Это первый литературный опыт автора, который работает на детских аттракционах…
– А? – говорю я себе.
– …дет издана тиражом триста тысяч экземпляров, – бубнит диктор.
– Э? – говорю я.
– …уже сравнивают с Костером и Эллинджером, с «Гнездом кукушки» и «Заводным апельсином», – бубнит диктор.
– О Боже!!! – говорю я.
– …лько наивности, простоты, и силы, – бубнит во время перебивки какой-то хер в очках «шестидесятников».
– О нет, – говорю я.
– …автор, как Илья Муромец, ждал своего часа до тридцати лет, и наконец… – бубнит какая-то тетка в серой юбке и свитерочке десятилетней давности.
– О, да! – говорю я.
Бегу к телефону.
– Лена, Лена, – кричу я, – ты…
– Конечно знаю, – говорит она. – Поздравляю.
– Да, но ка…
– Я вынула листки из корзины, разгладила утюгом и послала на конкурс, – говорит она.
– Десять лимонов! – кричу я.
– И целый парк аттракционов, – напоминает она.
– Ты мой талисман, – говорю я.
– Смотри, – говорит она. – Пропаду, перестанет везти.
– Не пропадай, – говорю я.
– Да ладно, не бойся. Талисман – это навсегда. Даже если его рядом не будет.
– Слушай, но ты же говорила, что…
– …сценарий никуда не годится? – спрашивает она. – Да, конечно. Для сценария детского шоу это и не годится, разве нет? Но ведь что для книги это плохо, я никогда не говорила.
– О, – говорю я. – У меня голова кругом.
– Сейчас закружится еще сильнее, – говорит она.
– Что еще? – спрашиваю я.
Лена, помолчав, сообщает:
– Наш директор повесился.
34
Здравствуй, сынок. я бы хотел, чтобы ты разрешил мне себя так называть. ведь сын – это ведь не обязательно то, что ты там накапал в кого-то. сын – это мальчик, которого рожает твоя любимая женщина, неважно от кого. поэтому моим сыном должен был стать ты. поэтому ты и есть мой сын.
но мой сын не оправдал моих надежд. как, наверное, и я – его.
ничего, что я буду писать без заглавных букв? знаешь, мне не очень хочется это делать по одной очень простой причине. я не хочу, чтобы ты обращал внимание на какую-то одну фразу, на ее начало. здесь, в этом письме, важно все. это как таблички шумеров в одном музее Стамбула. все покрыты однообразными на вид клиньями. хочешь знать, что там, – будь добр, читай внимательно все. по рукам? послушай меня внимательно хотя бы раз в жизни. я хочу этого, очень хочу.
итак, в некотором смысле ты мой сын, а я твой отец, и у меня едва не случился роман с твоей матерью, и это вполне могло бы стать сюжетом дешевой мелодрамы, которую бы ты, возможно, сумел написать, будь в тебе хоть капля таланта. возможно, она в тебе и была, сынок. но талант – это природная способность, которая со временем от бездействия разрушается. поэтому я не верю в то, что ты сможешь написать что-то стоящее. ты слишком долго бездействовал. сказки про Илью Муромца и прочую муру сочинили лентяи. ты или пускаешь талант в дело, и он – идеально работающий механизм. или хоронишь его в куче опавших листьев за павильоном машин, вместе с обосранными штанами Снуппи-Дога.
