Иоанн расхохотался:
– Я отрастил бороду не для того, чтобы походить на Иисуса, а чтобы обмануть бдительность твоих людей. Ты запретил нам, всем ученикам, возвращаться в Иерусалим. Но я знал, что здесь произойдет много важных событий. Я нарушил твой запрет и решил изменить внешность. Капюшон служил для той же цели. Да, я прячусь, да, я выхожу лишь по ночам, но я вовсе не выдаю себя за Иисуса.
– А почему ты шел к его матери?
– Иисус очень любил мать, и я был уверен, что он придет к ней с радостной вестью. Мне хотелось быть там, сидеть в уголке и присутствовать при его появлении.
Этот парнишка ставил меня в тупик. Он яро верил во все, что говорил, и выглядел неспособным на обман.
– Умоляю тебя, Пилат, позволь мне отправиться к Марии. Я не хочу пропустить этого мгновения.
Он схватил меня за руки, а во взгляде его была мольба:
– Я нарушил твой приказ, я тайно пришел в Иерусалим, можешь за это наказать меня, но позже, Пилат, позже. Я проведу в тюрьме столько времени, сколько ты пожелаешь. Можешь даже распять меня, мне все равно, лишь бы лицезреть Иисуса. Разреши мне дождаться его у Марии.
Я отступил, и Иоанн отпустил меня. Он в отчаянии рухнул на пол.
Поскольку мальчишка не врал, я должен был проверить справедливость своей гипотезы: он был не сознательным мистификатором, а мистификатором невольным.
– Ты отрицаешь, что выдавал себя за Иисуса?
– Конечно.
– Ты недавно встречался с Саломеей, дочерью Ирода?
– Да.
– А с Марией из Магдалы?
– Да.
– А с двумя паломниками из Эммауса?
– Конечно.
Он признавался. Он не видел в тех встречах никакого обмана. Он не подозревал о своем воздействии на людей.
– И что ты думаешь об их рассказах?
– Я завидую. Пилат! Умоляю тебя, позволь мне дождаться Иисуса у его матери. Мне не нужно видеть его собственными глазами, чтобы поверить в воскресение, но я буду так счастлив вновь обрести учителя. Отпусти меня. Обещаю тебе сдаться, как только увижу Иисуса. Отпусти меня.
Я не стал прерывать его мольбы.
В конце концов он замолчал.
Ибо понял, что я оставлю его в темнице. Он медленно улегся на пол, приняв позу распятого, и снова стал молиться. Я видел, как он постепенно успокаивается, дыхание его стало ровным, прекратилось дрожание рук.
Через заросшие мхом отдушины уже просачивался бледный свет зари. Я подумал, что и мне полезно отдохнуть перед началом нового дня. Я направился к выходу.
– Я люблю тебя, Пилат.
Иоанн произнес эти слова, заметив, что я ухожу. Я не дал себя разжалобить.
– Я люблю тебя, Пилат.
Я повернулся к Иоанну. Мне хотелось осыпать его бранью, чтобы он замолчал.
– Перестань говорить, как он!
– Он научил меня этому.
– Как ты можешь утверждать, что любишь меня? Я бросил тебя в тюрьму. Через несколько часов я передам тебя синедриону. Быть может, ты больше никогда не увидишь света нового дня. И ты утверждаешь, что любишь меня? Любить меня, того, кто приказал казнить твоего учителя!
– На кресте он просил, чтобы тебя простили.
– Меня?
– Тебя и всех остальных. Он прошептал: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают».
Не соображая, что делаю, я бросился к решетке, схватил его и принялся с силой трясти.
– Только не меня, слышишь, не меня! Ты не можешь меня любить! Ты не можешь меня прощать! Я этого не хочу!
– Не проявляй столько гордыни. Иисус любил тебя.
Это было уже слишком. Иоанн сидел в тюрьме, но угрожал мне. Он превратился в охотника, а я – в дичь, а потому я отступил в тень, чтобы укрыться от него и от его невыносимой доброты.
– Вы сумасшедшие! Вы все сумасшедшие! Каиафа прав: надо помешать вам говорить! Вас всех надо казнить!
– Разве быть любимым постыдно?
– Да. И я не желаю такой любви. Я предпочитаю выбирать того, кто мне ее дарит. И того, кому я ее дарю. Я не желаю чужого вмешательства.
– Ты прав, Пилат. Что станет с нами, если мы все будем любить друг друга? Подумай об этом, Пилат, чем мы станем в мире всеобщей любви? Кем станет Пилат, римский прокуратор, получивший свое место благодаря завоеваниям, ненависти и презрению к другим? Кем станет Каиафа, первосвященник Храма, покупающий у тебя свою должность с помощью подарков и укрепляющий свою власть страхом? Останутся ли евреи, греки, римляне в мире, где воцарится любовь? Останутся ли сильные и слабые, богатые и бедные, свободные люди и рабы? Пилат, ты боишься недаром: любовь уничтожит твой мир. Ты узришь царство любви только на развалинах своего царства.
Могу ли признаться тебе, дорогой мой брат? Услышав такую безумную речь, я бежал.
Я бежал из крепости Антония и вернулся в свои покои. Перепрыгивая через четыре ступени, я поднялся в нашу спальню и там, подобно кочевнику, увидевшему наконец колодец с водой, бросился на кровать, где спала Клавдия.
Она лежала на боку, и я прижался к ней. Я приласкал ее, чтобы разбудить. Увидев меня, она улыбнулась. Почти вскрикнула от радости:
– Пилат, я хотела тебе сказать…
Я использовал свои губы, чтобы не дать ей говорить. Меня переполняли нежность и какая-то дикая радость, желание обнимать, ласкать, обладать телом жены. Мы катались по постели. Она пыталась что-то сказать, но рот мой мешал ей. Наконец она покорилась, мы слились в объятиях и долго и яростно занимались любовью.
И только когда наслаждение разъединило нас и мы оторвались друг от друга, Клавдия немного выждала и села передо мной:
– Пилат, я должна сообщить тебе нечто очень важное.
– То, что ты меня любишь, Клавдия?
– Это я уже тебе говорила.
– Да.
– И ты мне ответил.
– Да.
Мы снова поцеловались.
– Пилат, я должна сообщить тебе нечто невероятное, ошеломительное…
Она замолчала, и я подбодрил ее поцелуем в шею.
– Итак?
– Сегодня ночью я видела Иисуса. Он явился мне. Он воскрес.
Пилат своему дорогому ТитуКак я закончил вчерашнее письмо?
Уже не помню.
Мысли с трудом копошатся в моей голове.
Факты сильнее любой логики. Факты бешено несутся вперед. Они сворачивают на неведомые пути. Они уходят в пустыню. Клавдия уверяет меня, что их, эти факты, надо отслеживать и по ним воссоздавать мысль. Я не в силах делать это. Я не могу отбросить здравый смысл, я цепляюсь за альтернативу: либо он действительно мертв, либо действительно жив, но ни то и другое вместе. В эти последние дни, как ты мог прочесть, я прибегал к хитростям рассуждения, чтобы сохранить веру… в рассуждение. И каждый раз меня опровергали. Каждый раз я получал пощечину от реальности, от реальности упрямой, абсурдной, невозможной, немыслимой, неприемлемой, повторяющейся, упорной, ужасающей, ошеломляющей.
Не только Клавдия видела Иисуса, в то время как я держал его двойника в темнице башни Антония. В ту же ночь Иисус явился своей матери, потом Хузе, управителю Ирода. И каждому он объявлял «радостную весть».
Я не понимаю, что это за радостная весть. Вначале я решил, что речь идет о его воскресении, ибо, наверное, приятно вернуться из страны мертвых. Но Клавдия уверила меня, что нельзя соглашаться со столь эгоистичным и узким толкованием. Иисус жил не ради себя. И умер не ради себя. А потому и вернулся не ради себя.
И это тем более очевидно, что он решил явиться ей, римлянке. Но она, несмотря на его выбор, еще не в силах оценить смысл этого явления. Она уверена, что с его стороны будут и иные знаки…
Представь себе мое положение… Я могу поставить под сомнение любые свидетельства, но не свидетельство Клавдии Прокулы. Я даже начинаю подозревать, что Иисус нарочно явился моей супруге. Своим явлением он решил добраться и до меня, убедить. Но в чем? Почему он идет на такой риск? Что он хочет мне сказать?
Зачем одновременно показываться и прятаться? Зачем это переплетение присутствия и отсутствия? Как бы поступил я, будь, как он, несправедливо осужден и чудом восстав из мертвых? Либо бежал за границу от палачей. Либо воспользовался чудом, открыто показываясь всем, ибо меня защищала бы репутация неуязвимости. И мое поведение было бы однозначным. Либо исчезнуть. Либо явиться всем. Но Иисус действует против любой логики. Он хитрит, идет кружным путем, выбивает противников из седла, окружает себя тайной.
Как я могу преследовать противника, чьих поступков не понимаю?
Я пытался допросить Клавдию, пытался добиться от нее объяснения. Но Клавдия, столь же обескураженная, как и я, хотя и по другим причинам, тоже не в силах разобраться в намерениях назареянина.
– Надо, – посоветовала она, – лучше разобраться в текстах еврейского закона.
Поэтому я решил отправиться за консультацией к Никодиму, члену синедриона, которого здесь считают ученым, толкователем и знатоком тончайших деталей религии Моисея.
Клавдия упросила меня взять ее на эту беседу. Она сказала, что мы должны укрыться под просторными плащами паломников, поскольку может вызвать удивление, что прокуратор Рима и его супруга отправились с визитом к Никодиму.
