Перед тем как начать это послание, мне вдруг захотелось поговорить с Клавдией, поцеловать ее. Кровь забурлила в моей груди. У меня возникло чувство, что я пропускаю назначенное свидание. Я поднялся в спальню и понял, почему так тоскливо билось мое сердце.
Клавдия ушла. Она оставила на кровати письмо, чтобы я сразу заметил его. Веточка мимозы придерживала папирус.
«Не тревожься. Я скоро вернусь».
Ты знаешь, я привык к ее запискам, которые предвещают мне часы вынужденного одиночества. Клавдия приучила меня к своим отлучкам, я знаю, что она повинуется никому не подвластному вдохновению, и я не был бы ее мужем, если бы не соглашался терпеть ее капризы.
Я улегся на шелковое покрывало.
Спальня была наполнена ею, ее мускусным запахом, ее тонким вкусом к редким тканям, к резным стульям, инкрустированным цветными камнями, к странным бюстам, привезенным из наших путешествий. Повсюду, где мы были, куда меня посылал долг, я чувствовал себя дома только в постели Клавдии, в облаке ее аромата. На этот раз я знаю, где она. На этот раз она не отправилась с караваном, не заменяет заболевшую мать в заботах о детях, не проводит несколько дней на берегу моря, погрузившись в размышления, которые лишают ее аппетита и жажды. На этот раз она отправилась в Назарет…
Я должен позволить ей изжить свои иллюзии. Решение я должен искать здесь, в одиночестве.
Как ни странно, у меня возникло ощущение, что все вошло в привычный порядок. Я как бы раздвоился. Моя сила, мои мышцы, мой здравый смысл остались здесь, в крепости Антония, а душа моя, мечтательная, чувственная, наделенная воображением, готовая согласиться с миражами непознаваемого, сопровождает Клавдию в ее странствии по каменистым дорогам Галилеи.
Я поцеловал веточку мимозы, не сомневаясь, что моя жена, где бы она ни была, ощутит на лбу тепло моих губ.
А где ты, брат мой дорогой? Где тебе доведется читать это письмо? Я ничего не знаю о людях, которые окружают тебя, о деревьях и домах, которые защищают тебя, о цвете неба, под которым ты будешь разбирать мое послание. Я пишу тебе о своем молчании, чтобы воссоединиться с тобой, я пишу тебе, чтобы уничтожить расстояние, соединить свое одиночество с твоим. Одиночество. Единственное, в чем мы с тобой равны. Единственное, что разделяет и сближает нас. Желаю тебе здоровья.
Пилат своему дорогому ТитуЯ нашел!
Твой брат вновь стал твоим братом, логика победила. Мой разум в порядке. Осталось только восстановить порядок в стране.
Все сверхъестественное исчезло. И факты больше не противоречат разуму: напротив, они сплетаются в нить хитрейшей, извращенной махинации, складываются в истинно восточную интригу, в настоящую поэму. Палестина пока еще в опасности, но безумие ей уже не грозит. Когда закончишь читать письмо, увидишь, что нет больше тайны Иисуса, а остается лишь дело Иисуса. И на решение его уйдет всего несколько часов…
Решение подсказал мне Кратериос, не осознавая этого. Я вызволил его из беды, когда на него с бранью обрушились легионеры в крепости Антония: он не соблюдал наших армейских предписаний. Сидел по-турецки посреди двора и ел. Солдаты кричали: «Пес! Грязный пес! Иди в столовую! На кухню!» – а он, продолжая обжираться, спокойно им отвечал: «Сами псы! Кружите вокруг меня, когда я поедаю свою пищу». Я появился в момент, когда он готов был сцепиться с Буррусом, и увел философа в термы.
Мрамор дымился от пара.
– Мне нравятся бани, поскольку здесь нагота уравнивает людей. Никаких тог и пурпура, чтобы возвышать одних и унижать остальных.
Кратериос, конечно, и здесь нашел средство спровоцировать несколько скандалов. Вначале он разбранил атлетически сложенных молодых людей с натертыми маслами телами. Они явно любили физические упражнения, а потому боролись друг с другом и соревновались в поднятии тяжестей.
– Красивые мужчины, не вкусившие плодов культуры, подобны мраморным вазам, наполненным уксусом. Мне вас жаль! Вы тратите больше времени на то, чтобы стать хорошими прыгунами или метателями, а не честными людьми. Какую эпитафию выбьют на ваших могилах? «Он нарастил хорошие мускулы»?
Затем накинулся на юношу женственного вида, жадно наблюдавшего за атлетами.
– Природа сделала тебя мужчиной. Хочешь ухудшить ее, став женщиной?
Мне наконец удалось затащить его в парную, и мы долго говорили. Он повторил мне, что его все больше интересует Иисус, которого он считает истинным философом, как и себя, ученика Диогена, поскольку идеалом назареянина было бродить по дорогам, бросая вызов людям, заставляя их думать по-иному.
– Как Диоген, он отказался от материальных благ, отказался от семьи. Жил кочевником, принимал милостыню. Он сметал все обычаи, условности, не признавал раз и навсегда установленного закона, единственным богатством он считал добродетель. Говорю тебе, Пилат, этот еврей, как и я, последовал примеру Диогена, выбрав короткую и одинокую дорогу.
– А как ты понимаешь его смерть на кресте?
– Здесь и понимать нечего. Истинный мудрец не боится смерти, поскольку знает, что смерть есть ничто. Сознание не страдает, ибо оно исчезает. Когда разлагается плоть, в небытие уходят и разум, и желания, и тоска. Смерть лишает нас способности страдать, а потому к ней надо готовиться, как к блаженству. Кстати, это единственное средство стать мудрецом: рассматривать свою смерть как праздник.
Я тут же рассказал ему всю историю: исчезновение трупа, потом воскреcение из мертвых, его последующие появления. Философ пожал плечами:
– Невозможно!
– Я тоже говорю себе это. Но как объяснить факты?
– Проще простого. Если он жив, то, значит, и не умирал на кресте.
Я не сразу уловил смысл утверждения Кратериоса. Нужна была деталь, одна странная деталь. Из среднего зала до нас донеслись возмущенные крики. Я вышел из парной и увидел, что молодые люди оскорбляют старика; то был не человек, а скелет, покрытый дряблой, обвислой кожей. Старик спускался в бассейн, выложенный синей критской плиткой. На теле его висели струпья, виднелись болячки, а некоторые язвы даже гноились.
Молодые люди с криком требовали, чтобы он вылез из бассейна, обвиняя в том, что он заражает воду своими незажившими ранами, но ветеран центурии, слишком занятый погружением в холодную воду, даже не слышал их.
И я вдруг вспомнил картину, которая поразила меня несколько дней назад. Я словно получил удар кулаком в живот: когда я был на ферме Иосифа из Аримафеи и искал труп, то видел высокого бледного мужчину. Он был ранен, и вокруг него суетились служанки… А если это и был Иисус? Выздоравливающий Иисус? Его не узнали ни люди Каиафы, ни я, потому что мы искали мертвеца?
Я ушел из бани, чтобы сосредоточиться на этой мысли, и теперь, дорогой мой брат, мы проводим расследование, и я смогу все тебе рассказать уже вечером.
Иисус жив. Он говорит. Он ходит. Он дышит, как ты и я, потому что он не умирал.
Вернемся в тот день, когда его распяли. Я послал трех осужденных, двух разбойников и назареянина, на место казни к полудню. Иисус был последним; его прибили к кресту около половины первого. А в пять часов ко мне во дворец пришел Иосиф из Аримафеи с сообщением, что Иисус уже умер и его можно похоронить. Это меня устраивало, поскольку три дня еврейской Пасхи не позволили бы ничего предпринять и тела остались бы на крестах. Я послал Бурруса удостовериться в смерти Иисуса. Он подтвердил ее. Тогда добивают двух остальных негодяев, и я отдаю приказ снять тела и захоронить их.
Но мой врач категоричен: так быстро не умирают.
Я хотел бы, чтобы ты услышал слова Сертория, когда он сегодня читал мне лекцию о мучениях и агонии. Он объяснил мне, что распятый умирает не от ран, сколь болезненны они бы ни были, и не от потери крови, когда его прибивают к поперечинам. Дело в том, что распятие есть не казнь, а пытка. Осужденный умирает очень медленно. Наши законники избрали это наказание, потому что долгая агония дает возможность преступнику осознать весь ужас своих преступлений. По мнению Сертория, любителя медико-юридических сравнений, распятие имеет значительные преимущества перед традиционным в Палестине побиванием камнями. Конечно, бросая камни в осужденных, народ утоляет жажду мести и удовлетворяет свою страсть к насилию. Такое освобождение от обуревающих человека эмоций всегда полезно, но развязка наступает слишком быстро, ибо камень, попавший в голову, вызывает скорую смерть. Распятие также лучше огня; так наказывают мужчину, уличенного в связи с тещей. Оно лучше и заливания расплавленного свинца в глотку, хотя последний метод позволяет сохранить труп и выставить его напоказ. Распятие, по мнению всех наших экспертов, имеет двойное преимущество: очень долгие предсмертные муки и устрашающий спектакль. Серторий не жалел похвал на символические достоинства распятия: когда разбойника наказывают, к кресту прибивают его руки, которыми он воровал, и ноги, которые позволяли ему убегать. Словом, распятие – казнь римская, а не еврейская.
