Спускаясь в ресторан, Долли частенько ощущала подступавшую тошноту. Порасспросив самым деликатным образом сведущих людей, донья Хулия заполучила адрес одного гинеколога-португальца, слава о котором достигла даже Манилы. На следующий день мать с дочерью отправились в клинику. Знаменитый врач подтвердил догадку доньи Хулии, обещал устроить все наилучшим образом и, конечно же, сохранить тайну. Когда речь зашла о плате за услуги, то даже видавшая виды донья Хулия смутилась. Однако в их положении торговаться не приходилось. Заверив врача, что они наведаются к нему в самом скором времени, донья Хулия и Долли любезно распрощались с ним.
Поначалу Долли не поддавалась ни на какие уговоры. Она спорила, сердилась, плакала. К своему греху перед людьми ей не хотелось добавлять грех перед богом. Донье Хулии пришлось прибегнуть к самым тонким ухищрениям. Разговор их напоминал богословский диспут. Мать доказывала, что речь идет вовсе не о человеке, а всего лишь о бесформенном зародыше. И неизвестно еще, выживет ли он, а если выживет и появится на свет, то наверняка будет уродом, поскольку для матери это нежеланное дитя. Двойной позор падет на головы семьи Монтеро и на саму Долли, станет для нее тяжелой обузой в будущем, если вообще после всего этого возможно какое-либо будущее. Зачем так рисковать, если доктор обещал все устроить. Аборт нисколько не отразится на ее здоровье, на ее внешности, она по-прежнему будет пленять мужчин, и даже дон Сегундо ничего не заподозрит.
Под напором таких веских и убедительных аргументов Долли постепенно уступала и наконец сдалась окончательно. Уайт тоже ничего не узнает, ведь, как доказала донья Хулия, речь идет не о ребенке, а всего-навсего о плоде их совместного греха. К тому же при расставании она утаила от Уайта свою беременность. И почему она должна за все расплачиваться одна?
В клинике португальца Долли пробыла всего два дня, на третий мать перевезла ее в отель. «Глядя на вас, ни о чем нельзя догадаться», — сказал ей на прощание знаменитый врач.
Когда они очутились в номере, мать первым делом подвела Долли к огромному зеркалу в ванной комнате.
— Посмотри, твоей красоты ничуть не убавилось.
Горько усмехнувшись, Долли кивнула в знак согласия.
— Мама, ты просто не видишь на моем лице того, что творится у меня в душе.
— Все это забудется, и ты снова станешь чувствовать себя, как прежде. — Донья Хулия пыталась говорить как можно более веселым и беззаботным тоном.
— Время — лучший лекарь, — не удержалась она, чтобы еще раз не повторить банальность, которая в подобных ситуациях и так очевидна.
Но на сей раз донья Хулия оказалась права: не прошло и недели, как переливистый смех Долли зазвучал на различных приемах в высшем свете Гонконга.
Так называемое «освобождение» скорее всего можно было сравнить с большим сельским праздником. Кругом гремели оркестры, вспыхивали фейерверки — веселье царило в каждом доме, и в бедном и в богатом. Но всех тревожила мысль: что будет потом? Опять питаться отбросами, затягивать потуже пояса? Снова долги, смертельная усталость, уйма мелочных забот?
На Филиппинах у каждого города, у каждой деревни и даже храма есть свой бог-покровитель, которого свято чтут местные жители. Поэтому ежегодно в стране справляют свыше четырехсот праздников, больше, чем дней в году. Можно подумать, что с тех пор, как филиппинцы приняли христианство, их жизнь превратилась в сплошной праздник, а теперь к нескончаемой череде праздников добавился еще один — «освобождение». Бары и кафе заполнились американцами, торжествовавшими победу над японцами.
На первый взгляд вроде бы установились мир и спокойствие, стих гром войны. Но уже через несколько дней началась суровая и жестокая битва за хлеб насущный, за жизнь на земле. И боролись теперь сильные со слабыми, истинные партизаны с самозванцами, кровопийцы-эксплуататоры с трудовым людом, помещики с арендаторами, лавочники с покупателями. В городе остро ощущалась нехватка жилья, неимоверно подскочили цены на товары первой необходимости. Все желали одного — «чтобы все было как до войны». События военного времени постепенно отходили на второй план. Уже почти никого не интересовало, кто остался верным отечеству, а кто перешел на сторону врага. Общая картина военного времени быстро стиралась в памяти, хотя писалась она отнюдь не красками, а человеческой кровью. Возрождались прежние понятия о законности и правопорядке.
Земля, которую владельцы забросили во время войны, вновь начала обретать своих «хозяев». А тех, кто ее обрабатывал, кто не дал заполонить ее лесам и болотам, безжалостно гнали прочь. Помещики создавали особые вооруженные гвардии, куда вербовали, как правило, бывших японских прислужников, и те за щедрую мзду должны были разыскать и вернуть своим хозяевам брошенное в первые дни войны имущество. Между помещиками и крестьянами постоянно возникали раздоры, доходившие до открытых столкновений. А так как большинство крестьян в годы войны либо партизанили, либо активно поддерживали партизан, то, естественно, незаконная деятельность бывших японских наймитов вызывала их резкий протест. Око за око, зуб за зуб.
Правительство было в центре всех событий, все обо всем знало. Но в нем опять оказались те же самые люди, которые находились у власти до войны. Неимущие пожинали плоды своей слабости. Прыткие коллаборационисты, вроде Монтеро, с помощью друзей и денег умело пролезали всюду. Они-то и поддерживали мнимых партизан, натравливая их на настоящих героев, сражавшихся за родину. Ни о какой справедливости в послевоенной жизни не приходилось и говорить. Было ясно, что победа не принесла равенства, о котором мечтали участники Сопротивления, и снова выиграли те, кто заботился только о собственной наживе.
В первый послевоенный год рабочие и служащие получали ту же зарплату, что и до войны, хотя всем было очевидно, что стоимость жизни выросла по меньшей мере в четыре раза. Цены постоянно ползли вверх, продуктов не хватало. И в этом оказались повинны не столько послевоенная разруха, сколько спекулянты-перекупщики, наживавшие сказочные богатства буквально за несколько дней.
Однако уроки войны не прошли для трудящихся даром. Они научились думать, для защиты своих прав рабочие объединялись в профсоюзы, в деревнях возникали первые крестьянские союзы. Народ твердо усвоил, что оружие не стоит далеко прятать, его надо держать наготове. День ото дня в нем крепла решимость добиваться своих прав и той доли, которая причиталась за участие в общей борьбе, народ на практике убеждался в том, что порознь ничего не добьешься, что его сила в единстве. Он вдруг прозрел и увидел истинное лицо политических деятелей. Да, они отнюдь не святые, а скорее напоминают — стаю хищных птиц, которые кружатся над своей жертвой и, выбрав удобный момент, обрушиваются на нее. Не брезгают они и падалью. И движет ими одна-единственная цель — обогащение.
Манилу наводнила армия безработных, многие из которых нуждались в неотложной медицинской помощи, но оказались предоставленными самим себе и умирали от болезней и истощения прямо на улицах либо в жалких трущобах на окраине города. Но самое страшное зрелище являли собой дети, лишившиеся родителей в годы войны, дети бесчисленных жертв Форта Сантьяго и Батаана. Для всего этого огромного бесприютного племени не нашлось ни еды, ни одежды, о школах и говорить не приходится. В школу можно было попасть только по протекции какого-нибудь политического заправилы. На участках, отведенных под постройку школ и больниц, словно грибы после дождя, появлялись новомодные бензозаправочные станции. Для истощенных детей недоставало молока, зато автомобиль можно было заправить бензином в любое время. Богачи получали в фешенебельных районах города огромные участки. На одном таком участке могло бы разместиться сто лачуг с многочисленными обитателями, а строили на них великолепные виллы из стали, мрамора и стекла. Каждая такая вилла была надежно укрыта от посторонних глаз высоким забором и утопала в пышной зелени сада. Рядом с виллой, как правило, находился гараж с полдюжиной машин новейших марок и бассейн, который по своему великолепию мог бы поспорить с бассейнами аристократов в Древнем Риме.
В этих виллах прожигали жизнь филиппинские нувориши. Завтраки, обеды, ужины, ленчи, суарэ и банкеты, просто дружеские попойки — одно торжество сменяло другое, а поводов для веселья было более чем достаточно: то свадьба, то крестины, день рождения, именины, удачная сделка. Впрочем, веселились и без всякого повода, просто со скуки или чтобы продемонстрировать свое богатство. Так жила элита филиппинского общества. Казалось бы, не существует никакой связи между обитателями роскошных вилл и лачуг — так велика была разница в образе жизни и мышления. Но это только казалось. На самом же деле связь оставалась прочной и весьма ощутимой: богатые жили за счет бедных, карабкались вверх буквально по их головам. Алчность богатых не знала предела.
