«Мне было гораздо труднее», — подумала Агнесса, а вслух сказала:
— Я позову отца Фладда. Он, как всегда, встал к ранней мессе, а сейчас пьет чай.
Она не предложила Макэвою чаю, а оставила его ждать у двери. Снег давно перестал, на улице подморозило. По пути на кухню Агнесса позвала Фладда и услышала, как он хлопнул дверью гостиной, поздоровался с Макэвоем и вышел через парадный вход, приговаривая на ходу, как кстати им будет тачка. Агнесса взяла тряпку и пошла в гостиную. Фладд, выходя, оставил чашку на каминной полке. Беря ее, Агнесса случайно взглянула на свое отражение в овальном зеркале. Лицо было бледное, усталое, глаза покраснели. Зато бородавка исчезла.
Отец Ангуин сидел в исповедальне и, задвинув бархатную шторку на решетке, прислушивался к звукам из нефа, где что-то гремело и скребло по полу. Тут он чувствовал себя в безопасности. «Если приедет епископ, — думал священник, — можно будет сбежать сюда. Не станет же он выволакивать меня силой. Не устроит здесь Томаса Бекета и рыцарей»[53].
Его бросало из тоски в ликование, из страха в бесшабашное веселье. «В конце концов, — думал он, — зачем епископу приезжать? Конфирмаций в этом году не предвидится. Если кто-нибудь вроде Питуры по злобе ему не донесет, наш раскол может существовать себе тихо-мирно долгие годы. Возможно, со временем я стану антипапой».
И еще он подумал: «Хорошо бы Агнесса принесла мне что-нибудь поесть».
Из мечтаний его вывел скрип открываемой дверцы.
— Фладд?
— Нет. Он ставит святого Амвросия.
— А. Моя кающаяся.
Она с тихим шелестом опустилась на колени.
— Как твое искушение? — Он боялся услышать ответ.
— У меня вопрос.
— Хорошо. Спрашивай.
— Отче, допустим, обрушилось здание. Под развалинами погребены люди. Может ли священник отпустить им грехи?
— Думаю, да. Условно. Если их откопают, они должны будут исповедаться обычным порядком.
— Да. Ясно. — Пауза. — А мне вы какое-нибудь отпущение можете дать?
— Ой, милая, — ответил отец Ангуин, — раньше надо было думать, до того, как ты прогуляла всю ночь напролет.
Мисс Демпси не собиралась нести отцу Ангуину перекус, поскольку не знала, где его искать. Она сидела у себя в комнате и ела сливочную помадку. Не в ее привычках было рассиживаться в течение дня — в доме всегда найдется что начистить. А уж если ничего в голову не приходит, всегда можно перетряхнуть матрацы.
Однако сегодня Агнесса просто сидела, глядя вдаль, и складывала фольгу от помадки в узенькую полоску. Время от времени она трогала свою безукоризненно гладкую губу. В голове звучали строки:
Агнесса, образ веры
И кладезь чистоты,
Да будем мы нескверны,
Как ты, дитя, чисты.
Быстрым движением она свернула фольгу в колечко и благоговейно взяла его двумя пальцами.
Чтоб не греху обручены,
А до последнего верны…
Она надела колечко на безымянный палец. Оно было идеальное — одно из лучших ее творений. Жалко было выбрасывать такую красоту. Агнесса бережно сняла его и сунула в карман фартука.
Чтоб не греху обручены,
А до последнего верны,
Терпеть готовы были мы
И умереть, как ты.
— Я раздобыла ключ, — прошептала сестра Антония. — Обычно она держит его при себе, но сегодня она сама не своя. У нее выросла бородавка. Вот здесь. — Монахиня показала на свою губу. — Ужас какая страшная. Вылезла за одну ночь, как гриб-поганка. Кирилла сказала ей: «Мать Перепитура, вам надо показать ее врачу. Мне кажется, это рак».
— Ой, сестра Антония, что мне делать? — спросила Филли.
— Просто иди за мною.
Сестра Антония, растопырив локти, погнала ее вперед, словно пастушья собака.
— Быстрей, быстрей. Я еле ее выпроводила. Она говорит: «Как я выйду наружу с таким безобразным выростом?» В конце концов я сказала, что на Бэклейн скандал: женщина сбежала с квартирантом. Тут уж она не устояла. Теперь будет до вечера ходить из дома в дом, собирать сплетни.
— В половине пятого уже темнеет, — сказала Филли.
— Тебе надо уйти раньше. К половине пятого ты должна быть в поезде.
Сестра Антония почти втолкнула ее в гостиную и придвинула к двери кресло, чтобы никто не вошел. Филомена округлившимися глазами смотрела на старую монахиню.
— Я не могу такого надеть. Этим вещам сто лет. Они старше меня. Они лежат в сундуке дольше, чем я живу на свете.
— Ушам своим не верю, — проговорила сестра Антония. — Я думала, ты боишься, что тебя отлучат от церкви, а тебя заботит, модно ли ты одета.
— Вовсе нет. Просто все будут обращать на меня внимание.
— Чепуха. Я тебя так наряжу, что ни одна собака не узнает.
— Я не боюсь, что меня узнают. Я боюсь, что мальчишки будут бежать за мной и выкрикивать разные слова.
— Что ты предлагаешь? — спросила монахиня. — Мы не можем пойти в магазин «Одежда» и купить тебе все новое. А если ты выпросишь или украдешь костюм у Агнессы Демпси, то выйдет неприличие и смех — ты вон какая длинная, а она — кроха. Вообрази, докуда тебе будут ее юбки.
Сестра Антония нагнулась над сундуком и вставила ключ в замок.
— Ну давай же, паршивая железяка. Открывайся, бессовестный механизм. — Она стиснула зубы, ругнулась еще раз, надавила сильнее. Замок открылся.
Монахиня откинула крышку и задумчиво поглядела внутрь.
— Вы не должны мне помогать, — пробормотала Филли.
— Чепуха, — фыркнула сестра Антония. — Ничего мне не сделают. Я старая. Могут, наверное, перевести в другое место, но я только рада буду отсюда выбраться. Да пусть хоть в африканскую миссию зашлют. Лучше жить в колонии прокаженных, чем вытерпеть еще год с Питурой.
Сестра Антония нагнулась и принялась рыться в вещах.
— Кстати, об Агнессе Демпси, она передала для тебя конверт. — Монахиня вытащила его из кармана. — Понятия не имею, что там. Надеюсь, десятифунтовая купюра. Я не могу дать тебе из хозяйственных денег больше полукроны, иначе Питура начнет говорить у меня за спиной, что я просадила их на скачках.
Филли чувствовала себе девочкой, которая собирается на каникулы. Или первый раз в жизни уезжает к родственникам. «Только я никогда больше не вернусь, — подумала она. — Я ничего не знаю, кроме ферм, монастырей, материнского дома. Ни в один монастырь меня после сегодняшнего не возьмут. Ни один фермер не пустит меня на порог, по крайней мере если он католик. Мать будет плевать мне под ноги. Даже Кейтлин от меня отвернется».
Она взяла у сестры Антонии конверт и встряхнула — на деньги было не похоже. Аккуратно распечатала: монахини ничего не выбрасывают. Даже старый конверт может для чего-нибудь пригодиться.
На ладонь ей выпало колечко мисс Демпси.
— Ах да, — обрадовалась сестра Антония. — Как мило с ее стороны. Ну конечно, тебе нужно кольцо.
— Она, наверное, спятила, — сказала сестра Филомена.
Ряса лежала на стуле, аккуратно сложенная, поскольку Филли не хватило духу просто ее бросить. Раздеваясь перед сестрой Антонией, она совершила не меньше десяти грехов против святого целомудрия. Даже раздеваясь в одиночестве, можно согрешить против целомудрия, если не делать все, как положено. Перед постригом ее научили раздеваться по-монашески: надеть через голову просторную ночную рубашку и уже под ней освобождаться от дневной одежды. Тогда же она научилась мыться в рубахе.
— Что с нею будет? С моей рясой?
— Предоставь это мне.
Сейчас сестра Антония жалела ее больше обычного. Без черной рясы и нижних юбок, в одних только панталонах, Филомена выглядела тощей, как щепка, и совсем не походила на прежнюю крестьянскую деваху. Она стояла, обняв себя за грудь, в позе одновременно живописной и неловкой, и сама не знала, что ее ждет.
— «Твилайт» или «Эксцельсиор»? — спросила сестра Антония.
— Я не могу. Не могу надеть грацию. Я их никогда не носила.
Сестра Антония опешила.
— У вас в Ирландии их что, не носят?
— Я с ней не справлюсь. А вдруг мне понадобится в туалет?
— Тебе надо что-то надеть сюда, — сестра Антония тронула свою грудь. — Примерь тогда этот лиф. Давай же, поживее.
Ей никак не удавалось внушить девушке, что надо поторапливаться. Та как будто наряжалась для шарад.
— Либо надевай грацию, либо оставайся в своих панталонах, как тебе больше хочется. — Старая монахиня выпрямилась. — Учти, еще не поздно передумать. — Она указала на сложенную рясу. — Надень ее, беги к отцу Ангуину, покайся, получи отпущение грехов и забудь обо всем.
Филомена глянула на монахиню огромными глазами, затем обморочным движением склонилась над сундуком.
