Двое рослых красивых мальчиков приближались к скамейке. Один был прыщеватый, с волосами длинными, как у девушки, другой круглолицый, коротко стриженный, мощные плечи начинались где-то прямо от ушей. Длинноволосый доедал черешни, опуская их сверху в запрокинутый рот, прямо на черешках. Другой что-то ему говорил, кривя сочные губы. Прелестные, хотя и расплывчатые, как будто еще не до конца оформленные лица. На расстоянии глаза ее должны были видеть отчетливей, чем в книге. Что она хотела им сказать?.. спросить? Кому из них? Даже губ своих она не ощущала. Надо было все таки очнуться, вспомнить прочитанное, открывшееся только что…
— Какие претензии? — говорил, проходя, круглолицый. — Сиськи маленькие, жопа холодная. Я говорю: какие претензии?..
Слова доносились из пустоты, готовой теперь уже совсем разрастись, со свистом втянуть в себя мозги, деревья, мучительное сердце. Знакомый страх обволакивал ее.
— Мальчики, — напряглась она в последнем отчаянном усилии, не зная, как еще обратиться, — подождите. Я должна вам что то сказать. Я вспомнила. Послушайте, это очень важно…
Двое не услышали слов, но невнятный, похожий на мычание, звук заставил их, пройдя, оглянуться на маленькую, убого одетую старушку с лиловыми щеками и полуоткрытым, как у придурковатой, бесцветным ртом. Длинноволосый, отвернувшись, через плечо, как делал на уроках, стрельнул в нее из пальцев черешне вой косточкой. Потом оглянулся посмотреть, попал ли…
Это было как укол воспоминания, влюбленности и счастья, косточкой пульнул в нее мальчик, с которым она ни разу не поцеловалась, тот самый, которого она ждала, на выпускном вечере, она в белом фартуке читала стихи, которые жили с ней всю жизнь и вот высвободились — именно их она вспоминала, не зачем было сопротивляться дальше этому счастью освобождающей слабости. Воздух полон был птичьим пением, благоуханием и болью свежих неувядающих роз, надо было только сказать им вдогонку, чтобы они знали.
— Вы слышите, мальчики? Я вспомнила… Ну послушайте… Как хороши, как свежи были розы. Вы слышите?..
Игра доступна каждому в любой момент жизни, дома, в пути, на работе, в постели. Не требуется ни оборудования, ни расхода энергии.
Даже не думал, что сохранились эти бумажки. Чем от них пахнет?
Залежалой прокисшей пылью.
Играть можно с самим собой, если партнер не откажется.
Казалось когда-то юмором. Совсем забыл. Смешно, да? Какой партнер?
А с кем ты сейчас беседуешь?
Жена так каждый раз спрашивает: «С кем ты опять беседуешь?» Хочется иногда поговорить с умным человеком.
Заранее знает ответ и все таки спрашивает.
Обычные разговоры. Делаем вид, что слышим друг друга, понимает каждый свое.
Себя, что ли, ты понимаешь вполне?
Может, лучше не надо.
Партнеру, будем считать, неохота.
Надо же, забавлялись когда то! Не думал, что еще вспомню. Игра с собой! Все равно что любовь с собой. Пробовал когда то играть с самим собой в шахматы? Просчитаешь хитрейшую комбинацию на десять ходов вперед — а она уже на корню разгадана и опровергнута.
Это если улавливаешь все сразу и без ошибок. Чего то вовремя не заметил, не оценил — возможность упущена, а ход то уже не твой.
Разрешается мухлевать. Результат засчитывается, если не будет протеста.
Что значит мухлевать?
А что значит честный партнер?
Про допинговый контроль, во всяком случае, не на писано. Давай-ка нальем.
Разнервничался, что ли? Разволновала эта дама по телевизору? Всколыхнула воспоминания?
Какие тут воспоминания? Померещилось на мину ту, не более. Игры воображения… Все. Наше здоровье!
Но бумажки зачем то отыскал, вытащил. Почерк здесь твой?
Нет, мой, кажется, только вот тут, про графа Монтекристо. Хотя не столько узнаю, сколько угадываю. Как себя на школьной фотографии. Смотришь: кто это? Хохолок надо лбом зачесан назад, губки пухлые, куртка москвичка, с кокеткой, уже забыл, что были такие.
И комсомольский значок.
И это. Не люблю вспоминать. Неинтересно.
А это писал, значит, Пеша. Почему его так прозвали?
Не могу сказать. Прозвище не всегда объяснишь.
Может, потому, что он считался игроком в шахматы?
Может быть. Хотя увлечением его было сочинительство других, каких-то особенных игр. Рисовались на ватманских листах разветвления дорог, маршруты на выбор, с ловушками, сюрпризами, на отдельных бумажках варианты сюжетного развития, задачи. Можно было комбинировать. Составлялись потом целые простыни.
Компьютеров тогда не было.
Да, примитивная по нынешним временам технология. Наклеенные картинки, вбрасывание костей. Но к чему-то он своим умом пробивался. Сейчас я бы ему отдал должное.
Стратегия выигрыша, поиск оптимальных решений.
В этом мы тогда понимали мало. Интересно было просто сочинять, разрабатывать идеи, сюжеты. Он и меня заразил. Ненадолго, но заразил. До игры мы по-настоящему не добирались, застревали на обсуждении.
Варианты выбора: продержаться как можно дольше, набирать, накапливать попутные очки, впечатления, деньги, житейские достижения, удовольствия, или все это пропускать как несущественное, ради конечного торжества. Гробить, скажем, годы на единственно важный, итоговый труд, бедствовать, причем, естественно, без гарантии на успех.
Подростковое философствование.
А когда еще по-настоящему философствуешь? Потом хватает других, настоящих забот. Понадобится — посмотришь в книжках. И опытом уже научен не слишком углубляться куда не надо. А тут еще возраст, когда осмотрительность презираешь, чужое знание не убеждает. Главное не разменяться, как старшие, — понять можно все.
Особенно смысл жизни.
А как же без этого?
Вариант «Граф Монте-Кристо». Не по собственному выбору пропускаешь ходы, а поневоле, оказываешься на острове, в тюрьме, в каменном мешке, где не отличишь дня от другого. Ничего заранее не обещано, да, но может быть, может быть…
Два раза повторено.
Описка, наверно. Задумался, когда писал.
…может быть, есть шанс, один, допустим, на тысячу, что с острова выйдешь сразу всех богаче, могущественней.
Так и видишь: двое долговязых недорослей на полу, возле самодельной карты. Сурик на половицах облуплен, почти стерт, между ними подгнившая черная щель, из нее на бумагу выбирается муравей.
Убогая была развалюха.
Все тогда было убого — если смотреть отсюда. Когда не с чем сравнивать, не особенно замечаешь. У Пеши была отдельная комната — по тем временам роскошь. Почти пустая: железная кровать, этажерка, стол какой-то кухонный, маленький. Казалось просторно. Кроме его мамы, дома никого больше не было, она пропадала до вечера у себя в библиотеке. Маленькая, ниже нас тогдашних, с каким-то испуганным навсегда лицом.
Вроде, они были из ленинградских ссыльных.
Вроде того. Тогда об этом еще открыто не говорили.
Уже начинали говорить. Уже разрешалось.
Нет, это позже. С ним мы этого не обсуждали. У нас были другие темы. По какой системе отсчета сравнивать, например, разные достижения. Скажем, случайный выигрыш на рулетке и заслуженный трудовой заработок.
Тоже проблема.
А разве нет? Объяснит сейчас кто-нибудь убедительно, почему верзила, загоняющий в сетку надутый мяч, получает в сто раз больше, чем работник, который кормит людей, обувает, лечит, изобретает машины?
До сих пор, что ли, задевает?
Ладно, это я так… Мне эти обсуждения стали скоро надоедать. Я бы предпочел поиграть по настоящему. Он ведь даже в футбол не очень умел. Бегал смешно. Что-то было у него с координацией движений или с равновесием. Может, потому и занимался сочинительством собственных игр — чтобы не соревноваться с другими по общим правилам. Оказался бы наверняка слабей. А меня охотно брали в команду. Скорость была приличная, я умел обводить особым таким финтом, пяткой позади себя. И азарт не то что на стадионе у профессионалов. Они там отрабатывают что положено. А тут — поле не ограничено, мяч за линию выйти не может, потому что нет никаких линий, гони, покуда гонится, выковыривай из чужих ног. Ворота почти условные: колышки, пара булыжников, сброшенная одежка, прошел ли мяч по воздуху между невидимых линий, надо еще доказывать, до хрипа… Смешно. С чего вдруг стал вспоминать?
Цель заранее не описывается, она вырабатывается или осознается в процессе продвижения, при этом может видоизменяться, как и правила, в зависимости от обстоятельств, встреч, случайностей, меняющихся условий.
Почему эти бумажки остались у тебя?
Не помню. И почему сохранились? Помню, что стало неинтересно. Я вообще перестал бы к нему ходить, он меня уже уговаривал, зазывал. Я был ему нужен.
Не столько ты, сколько она.
