Почему эти бумажки остались у тебя?
Не помню. И почему сохранились? Помню, что стало неинтересно. Я вообще перестал бы к нему ходить, он меня уже уговаривал, зазывал. Я был ему нужен.
Не столько ты, сколько она.
Да. Нина. Я вначале понять не мог, что она такое, зачем к нам стала таскаться. Он сказал, что его перед выпускными экзаменами попросили позаниматься с ней математикой. Смешно! Она тонула в простейших задачках. И к чему ей была математика? Тем более наша трепотня. Смотрела выпуклыми задумчивыми глазами, ни слова не говорила, наматывала на палец прядь возле уха. Дура дурой.
Ты так думал?
Тогда думал. Однажды брякнул про это Пеше, он посмотрел на меня с тихой такой усмешкой. Влюбленные, сказал, всегда глупеют.
Сам ты не понял.
Мне и в голову не приходило. Я на нее внимания не обращал, она мне не казалась красивой.
Поискать, что ли, школьную фотографию?
Нет, это лучше не надо. Совсем погаснет, что еще помнится. Возникнет что-то, наверно, смазливое, пухленькое, как полагается. Прическа еще с косичками. Коричневое платье, черный передник, белый воротничок. Форма, которая обеспечивала скорей бесформенность. Я разглядел ее уже потом.
На речке.
Считалось, что мы там готовимся втроем к экзаменам. Вода в июне была еще холодная, но я окунался. У меня были плавки, красные, с белой каймой, по тогдашней моде. Продевались под трусами, потом завязывались на бедре, сбоку. Единственный предмет туалета, в котором я мог действительно пощеголять. По крайней мере мускулатурой. Пеша рядом со мной выглядел клоуном. Тоже заходил в воду, длинные сатиновые трусы облепляли живот, между ногами, надо было одергивать.
Она могла сравнивать.
Была такая мыслишка. Хотя она делала вид, что не смотрит. Лежала на берегу, учебники под головой, на носу слюной прилеплен листок. Купальник на ней был, наверное, самодельный, из плотной черной материи, сейчас бы над таким тоже смеялись.
Но ты на нее посматривал.
А как же! Впервые разглядел. Пеша, тот, помню, мешал, все время болтал что-то. Про какой-то драгоценный перстень, он прочел в старом журнале, в библиотеке у матери, будто его замуровал в стене здешней усадьбы кто-то из владельцев. Зачем-то даже потащил нас к этой бывшей усадьбе. Стояла над речкой неподалеку. Фасад с небольшим портиком, алебастровая оболочка с колонн оббита, внутри одной открывалось толстенное дубовое бревно, на трех других дранка. Остатки грязной штукатурки, голые кирпичи в известковых обводах, все как обычно. Засохшие кучки во внутренностях фундамента.
Это конечно. Почему у нас развалины так привлекают возможностью справить нужду? Как будто для этого сюда и наведываются.
Из стен торчали металлические штыри, остатки перекрытия, а на самом верху, в углу, держался каким-то чудом обрывок металлической изогнутой лестницы, чернел непонятный проем, может, за ним что-то было.
Запомнились же подробности.
Я ведь потом еще ходил туда сам, посмотреть. Пеша как будто всерьез загорелся, начал примеривать, можно ли забраться по этим штырям наверх. Стал сочинить что-то вроде новой игры. Про двух соперников, которым надо найти сокровище. Кто доберется первым, тому красавица отдаст сердце.
Всерьез?
Болтовня, конечно. Я засмеялся, потянул Нину уходить. Она, как всегда, молчала, но тут впервые, кажется, подала голос. А откуда, сказала, известно, что ей нужен перстень?
Красавице, то есть.
Да. Она, что ли, сама про это сказала? За дословность сейчас, конечно, не поручусь — что-то в таком смысле. Он как будто не сразу понял, растерялся. Стал что-то бормотать про условие игры, вообще условность.
Теоретик.
А что он мог сказать? Не про любовь же. Но я на нее смотрел теперь уже с другим интересом.
Что-то назревало.
Если бы не пришлось тогда уезжать. Надо же было поступать в институт. Пеша тоже собирался ехать, только не в Москву, а в Ленинград. У них там оставались родственники. Но ему то можно было не бояться армии… Ладно, давай еще по одной.
Вроде и вспоминать не хотел.
Сам не пойму, с чего вдруг.
Все-таки померещилось по телевизору.
Показалось. Не о чем говорить… Но это прощание безумное! Она меня ошеломила. Прижалась ко мне, ее всю трясло, и мне ее дрожь передавалась. Я никогда таких слов не слышал. «Забери меня с собой, — повторяла. — Я буду твоей. Хоть сейчас, прямо здесь. Не думай, что должен будешь на мне жениться, мне этого не надо… только уехать с тобой». Стояли у чьего-то глухого забора, уже было темно, фосфоресцировали цветущие вишни. Вдруг ливень, молнии, укрыться негде. Вода текла по лицам, по губам, примешивалась к поцелуям. И ее грудь в ладони… впервые было такое… Но тут свет фар нас выхватил из темноты, как пойманных — не расслышали за шумом ливня мотор. Она вырвалась, побежала…
Не состоялось, в общем.
А что могло быть? Незрелые фантазии. Куда я мог ее с собой взять? К московским родственникам, которые за обедом смотрели, сколько я кладу себе в тарелку? Но по Москве ходил и все время вспоминал, как будто чувствовал в ладони ее грудь. Это казалось уже залогом — только вернуться.
Влюбился, наконец, по настоящему — на расстоянии.
Можно так сказать.
Подарок купил.
А как же. На последние рубли, сумочку маленькую, дамскую. Дурацкую, наверно. Потом не знал, куда девать, запихивал за спиной под рубашку, под пояс, когда ее мать вышла к калитке. Она ведь никогда не разрешала себя провожать до дома, я впервые увидел эту хибару. У крыльца две сетки с грязными пустыми бутылками, и баба эта… нечесаная, под глазами сизые, бугристые какие-то картофелины, голос хриплый. Не слова — матерщина бессвязная. Нету ее и ноги здесь больше не будет, на порог не пущу. Пускай катится куда хочет со своим жидом-инвалидом.
С каким жидом? С каким инвалидом?
Ничего нельзя было понять. Кинулся к Пеше — у них заперто наглухо, замок на дверях. Не сразу удалось хоть что-то узнать. И то не вполне достоверно. В Ленинград на экзамены он, видимо, не уезжал. Упал где-то неудачно, повредил позвоночник.
Как? Где?
Никто не знал толком. Мать или кто-то из родственников сразу сумели добиться, чтобы его перевели из районной больницы в ленинградскую клинику.
И Нина поехала с ними?
Так я понял. Дальше начинались мои домыслы. Стоило взглянуть на эту бабу, чтобы понять, как хотелось от нее убежать, куда угодно, с кем угодно.
Ты, можно сказать, из игры вылетел.
Можно так выразиться.
Переживал, конечно.
Не хотел себе признаваться. Вырвал, как говорится, с корнем. Если ей все равно, с кем…
Ты так думал?
Тогда думал.
Что с ними было потом?
Ничего не знаю. Ни про него, ни про нее. Пропали за горизонтом. Другая, если продолжить в том же духе, игра… А почему вторая до сих пор не выпита?
Еще и эту? Не слишком?
Больше не играем, можно расслабиться.
Тут еще листки.
Пускай. Наше здоровье!
Забраться можно далеко, насколько хватит духа. Желательно позаботиться о необходимой безопасности.
Все, игра закончена. Куда еще дальше?
Уже хорошо, да?.. А сколько лет могло быть этой даме по телевидению?
Про женщину не всегда скажешь. Особенно если умеет за собой следить.
В возрасте, конечно.
Это да.
Стильная, что-то в ней есть такое… Нина, к ней обращались, — а по отчеству?
Какое имеет значение? Я и фамилию не успел услышать. Включил случайно, под самый конец передачи.
Можно все-таки позвонить на студию, спросить, кто была такая.
Зачем?
Но ведь мелькнула потом такая мысль. Не сразу, но потом. Когда еще появилась ненадолго фотография этого мужчины в инвалидной коляске. С бородой, в очках.
Нет, тогда я об этом еще не подумал. Мужчина — и что?
Узнать, конечно, нельзя, да еще спустя целую жизнь. Женщину тем более.
Особенно под слоем штукатурки.
Нет, этого не надо. Такое лицо не нарисовать. Есть особая красота, она не совсем от природы дается. Вырабатывается изнутри, возрастом, как говорится, жизнью. Эта дура-ведущая смотрела на нее, полуоткрыв рот, глаза выпучила восторженно. И вы все годы могли с ним чувствовать себя счастливой?
Терпеть не могу этих дамских передач.
Но как она ответила! Сжевала сомкнутыми губами что-то, подступившее к горлу. И все поворачивала на пальце свой перстень.
Да, еще этот перстень. С большим темным камнем. Сопоставилось все-таки.
Но уже потом, когда я стал вспоминать, как она ответила. Про это свое счастье. Про любовь, которая начинается с риска — и задает… как же она выразилась?… напряжение, направление на всю жизнь.
Не совсем так.
Я за ней не записывал. Но будто вдруг померещилось… бывает так. Наплывает туманно одно на другое, пробуешь совместить. Имя, фотография, перстень… Начинает соединяться… воображаемыми, конечно, линиями. Воображаемыми, не более.
