Она вернулась, Марина, с Шельмецом в саквояже. Ей, как и Никите, исполнилось двадцать один. Родители, по западным стандартам, оставили ее самой о себе промышлять. Консерваторию успела окончить там. Четыре года как ее увезли. О боже. как она с тех пор переменилась. Бледное, нервное лицо. Накрашенные вампирские губы. Худые руки с коротко остриженными, но намазанными черным лаком ногтями. Попросила вон жильцов из квартиры в консерваторском доме. Вселилась. Проверила беглыми пальцами рояль – не нужна ли настройка. Стоял июль. Липа, робко тянувшаяся из чугунной решетки, пыталась цвести под окном. Молодой нахальный бес валялся под роялем, по-йоговски вывернув ноги и поставив копыта на медные педали. Подсевшая на парижскую жизнь молодая женщина медленно приходила в себя. Бес, наскучив ждать, толкнул ее в ребро. Маринка кинула в только что разобранный саквояж кой-какие вещи и без предупрежденья отправилась во Мценск. Шельмец сидел в ее багаже тихонько, боясь спугнуть удачу, к которой шел (скакал) два года.
Опять был Петров день и пирог с малиной. Им пахло еще от калитки. Заметно постаревшая Лариса встретила незнакомую смуглую даму на крыльце. Ларисины глаза слезились от печного дыма. Наконец в них стало проясняться – узнала. В смущенном молчанье сидели ждали. Вот затарахтело в конце улицы. Ввалились двое звонарей со своим свингом. И сразу всё переменилось, перевернулось. Воскресший Никита обнял сияющую девочку. Шустрик и Шортик целовали в вытянутое рыльце долгожданного Шельмеца. Пирог, накрытый полотенцем, источал аромат и требовал к себе вниманья. Иван Антоныч доставал из буфета заветную чекушку. Воробьи по своему обыкновенью клевали недозревшую вишню. Собиралась гроза. Ништяк. У нас все дома.
Лариса и Никита освободили комнату, что снимали в Москве с таким скрипом. Лариса осталась зимовать во Мценске с осчастливленным Иван Антонычем. Никита переехал к Маринке. Расписываться она не пожелала. Не пожелала она еще многого и многого: готовить, убираться, стирать. Приходила по найму узбечка. Многого Марина, напртив, пожелала: свободы, тусовок, тряпок. Ее, прежнего подростка, хватило на первые минуты встречи. Дальше всё было сложней. Но для Никиты это была единственная возможность жить, а не перемогаться. Трое штатных Никитиных чертей поселились в стенном шкафу Маринкиной квартиры. Сама же Маринка занялась без отлагательств раскручиваньем Никиты. Поднажала на все связи внутри консерваторского дома. Вскоре Никиту стали исполнять и пиарить. Тогда Маринка устроила элитную свадьбу и подсела на роль жены гения. Никита же как жил, так и продолжал жить, не отличая пораженья от победы.
Приехал юный танцовщик Свен стажироваться в Большом театре. С ним вернулись Огрызко и Оглоед. Все трое поселились у Воробьевых на Песчаной и втроем же зачастили в консерваторский дом. А как же гномы? предпочли остаться на родине. Они были патриотами. Огрызко же с Оглоедом перестали считать себя варягами. А может, и считали в глубине души, но теми, что осели на Руси. Пели в Маринкином стенном шкафу: «О скалы мрачные дробятся с ревом волны». Марина удивлялась: вроде в консерваторском доме звукоизоляция хорошая. Кто же это так заливается? И продолжала в полутьме, при свечах, гладить руку Свена. Тот руки не отнимал.
Вообще, кому здесь бывать и как себя вести, решала Маринка. Но было одно досадное исключенье. Им стал Олег. Марина не доглядела. На свадьбу в Суздаль позвали (позвала) Ларису со звонарем, а Олега без Риммы. Шельмец, не без основания полагавший, что не Марина его привезла из Парижа, а он ее привез, считал себя вправе судить ейные поступки. «Моралистка чертова», - сказал он своим двоим товарищам. Свадьба игралась летом. Звон в Суздале как всколыхнул нагретый воздух – Иван Антоныч оценил по достоинству. Расписывала брачущихся молодая дама выездным порядком на высоком берегу над речкою. Гости сидели на брикетах соломы, что выплевывает современный комбайн. Пили шампанское, ели пирожки с капустою и прочую снедь. А звон летел – снизу, сверху и со всех сторон. Гости жили три дня в стилизованных избах. Им подавали на длинный тесовый стол нехитрый завтрак. Потом они отправлялись развлекаться: водить хороводы на лугу с так называемым аниматором (затейником), или что, или еще что. Годовщина свадьбы праздновалась там же, но Олег и Лариса со звонарем званы не были. Однако зло уж свершилось. По одному размаху свадьбы Олег почуял: пахнет деньгами – и встрепенулся, как старый боевой конь при звуках трубы. С невероятной легкостью переселился по старой памяти в славный город Железнодорожный. Не к прежней своей жене Ксении, а к подруге ее Татьяне. Ему ведь было всё равно. Даже хорошо, что мценская Римма на свадьбе в Суздале не засветилась.
Татьяна устроила Олега куда-то на свой страх и риск экспедитором. Тот появился в консерваторском доме с большим букетом цветов сразу же по приезде молодых из Суздаля с празднования годовщины свадьбы. Цветы, правда, были с Ларисина участка. Но Маринке уж было от него не отвязаться. Его бурсацкая галантность не давала повода отказать ему от дома. Повадился кувшин по воду ходить. Напрасно трое домашних чертей одергивали его за полы длинноватого джинсового пиджака. Было не справиться. Олег просил билетик на Никитины концерты. Сидел в первом ряду, ел сына глазами и кричал «браво» некогда хорошо поставленным в семинарии голосом. Когда же у Никиты с Маринкою (скорее у Маринки, нежели у Никиты) стал перманентно находиться Свен, Маринка прямо высказала мужу свое недовольство визитами свекра. Никита смутился и не знал, что предпринять. По счастью рядом со Свеном всегда незримо (то есть зримо для одного лишь Никиты) появлялись Огрызко и Оглоед. Они-то и устроили веселую жизнь Олегу, подсевшему на постоянное хорошее угощенье с дорогим вином, предназначавшимся не ему, но Свену.
Дело было так. Олег шел в первый день рождества снежными черно-белыми сумерками по переулку прямехонько к консерваторскому дому. Рядом с ним, толкаясь левым боком о правый Олегов бок, шел такой грязный алкаш, каких здесь, в центре, не увидишь. Олег уступил ему финишную прямую, поотстал, сделал пару шагов в сторону. И тут хоровод из ПЯТИ бесов, хорошо знакомых Олегу - двоих матерых на букву «О», троих молокососов на букву «Ш» - закружился вокруг обоих, Олега и алкаша одновременно, недвусмысленно связав их друг с другом. Алкаш повернул к Олегу свое дикое лицо и возопил: «Сынок! Олежик!» С ужасом Олег прозрел черты, запечатленные на старых семейных фотографиях. «Отец, - сказал он с дрожью в голосе, - какого черта ты здесь делаешь? куда ты, черт тебя возьми, прешься?» - «Как куда? к внуку, к Никитке». - «Повороти вспять, отец. Ты там сто лет не нужен».- «А ты нужен?». И продолжал пилить к подъезду с целой свитой бесей. Тут и метель поднялась, будто не в первый день рождества шел Олег, а вчерашней ночью, облюбованной нечистью для всякого непотребства. Все семеро уж достигли подъезда. Оставалось лишь набрать код домофона. Олег спасовал и подался к себе – не к себе в Железку. Сел в вагон, отдышался. Тьфу ты, черт! алкаш идет по проходу и – прямо к нему, к Олегу. «Отец! отчего ты не во Мценске?» - «Я давно уж живу в Реутове, сынок. А ты отчего не во Мценске?» Олег и сам не знал толком, отчего. Оборотень-отец и впрямь сошел в Реутове. Олег было обрадовался и вдруг заметил: пятеро бесей у него на хвосте. Сидят, звонко барабанят по пустым подтянутым животам. С нами крестная сила! Было ему. Олегу, прилежно учиться в орловской семинарии, а не заниматься рэкетом по ночам. Вот теперь ему здорово за пятьдесят, и волос поредел уже, и голос сел – был поначалу чисто поповский тенор – а всё никак не расхлебается с чертями. Света божьего не взвидишь. В смятенье чувств сошел как некогда в Никольском и вьюжной ночью заспешил ко храму. Нет, огонек не теплится. Обратно на платформу едва доплелся. Дома – не дома Татьяна приняла его за пьяного и не впустила. Сел на ступеньки, плачет. Пустила, сжалилась. А ну. дыхни. Ну ладно, иди ложись. И вьюга улеглась.
Олег однако не заснул. Он усомнился: отец ли то был или бесовское наважденье? Чтоб человек так много пил – так долго жил? Чтоб человек, который не просыхает, знал о триумфах им никогда не виданного внука, знал его весьма недавний адрес? чертовщина. Олег засомневался и засобирался. Еще и первая электричка не пошла, крадучись вышел из дома, неродную прелестницу покидая средь сна. Куда? во Мценск. Не к Римме, нет. Она такая же неродная. К матери. Скорее к отчиму Иван Антонычу. Он единственный, кто удерживает бесей в рамках приличия. Он на них управу знает. На Курском вокзале, порядком подождавши, сел в орловский поезд - и лишь тогда почувствовал себя в относительной безопасности. Во Мценск попал уже в следующей темноте. Овеваемый метелью почище московской, думал: на дачу сейчас не доберусь. К Римме? вцепится, поди. И тут звон, спасительный звон слетел с высоты. Скорей ко храму. Здесь не то, что в Никольском. Здесь всерьез.
