Ведь это я ее подготовила.
– Нагадила то есть?
– Можно и так сказать. Знаешь, она встречает меня как-то и говорит шепотом. Этот, говорит, мой сосед напротив очень странный. К нему часто приходят женщины. И, знаешь, уже через пять минут, как дверь закроется, они там кричат на весь дом. Бьет он их, что ли? Дура, говорю, так это ж они кончают. Она прямо рот раскрыла: так быстро!
Вот она к тебе теперь и ходит…
Кончилась эта история плачевно. Конечно, свекровь наябедничала сыну-летчику на невестку, повадившуюся к соседу, тот при встречах с
Петей теперь не шутил, но смотрел волком, потом страшно жену поколотил: ее крики действительно разносились по всему дому. После этого она стала ходить в платке, посещать церковь, на Петю смотрела с ненавистью – ведь это он стал причиной ее несчастий. Наверное, самое для нее обидное было в том, что она так и осталась безгрешна…
Однажды я заехал к Пете – попрощаться, потому что он наутро отправлялся в Ялту, в писательский Дом творчества, это было сравнительно дешево тогда. В гостях у Пети никого не было, и мы сели за шахматы, он называл их отчего-то гендерной игрой, король старше королевы, но ему-то и ставят мат. Мы играли, запивая это дело виски, какой ему поднесла его подружка-американка в дорогу.
Здесь к слову, чтобы потом к этому не возвращаться, скажу, что на постоянной основе у Пети тогда было еще две подружки: клоунесса из цирка, которую однажды чуть не стошнило при виде ананаса из
Березки, что припас ей Петя в виде угощения. Оказалось, она гастролировала в Биробиджане, где, кроме ананасов, другой еды не было. Но поскольку клоунесса была постоянно в разъездах, то была еще и дама-доктор, врач-отоларинголог, для краткости Петя называл ее
ухо-горло-нос.
Помнится, в тот вечер мы разговорились на насущную тогда тему
отъезда: наверное, кентуккский бурбон настроил. А поскольку американского виски было бутылки три, а закусывали мы только орешками и бананами из той же Березки, где торговали жратвой только за валюту, то у нас было время и вдохновение обсудить вопрос обстоятельно.
Тогда, казалось, едет вся Москва. Это Пети касалось, поскольку многие его знакомые или уже уехали, или сидели в отказе, как тогда говорили, или обстоятельно готовились к подаче документов на отъезд, передавая из рук в руки, как самиздат, вышедшую малым тиражом в издательстве Прогресс книжку Фонды Америки с грифом ДСП, для служебного пользования. Считалось, что, выучив эту книжку наизусть и оказавшись в мифической тогда, как мусульманский рай, Америке, можно отлично устроиться на деньги американских налогоплательщиков. Потом выяснилось, конечно, что это верно лишь отчасти, и самым доступным для многих, уезжавших по еврейской линии, но не только не бывших иудеями, но и вообще не имевших еврейской крови, оказался вэлфэр, то есть пособие для безработных и отверженных. А вот чтобы получить приличное кагальное вспомоществование, требовалось сделать обрезание и носить кипу. Мы и обсуждали, собственно, тот факт, что Пете недавно пришло приглашение от мифической тети из Хайфы – видно, кто-то из его знакомых, сидя в промежуточном пункте ХИАСа в Вене, занес его имя в списки этой еврейской организации. Более того, Пете прислали на его еврейскую бедность посылку: дамские сапоги сорок второго размера на рыбьем меху и нейлоновую куртку, кажется, поношенную. Петя хохотал, примеривал сапоги, наряжался в куртку и спрашивал меня, похож ли он на еврейского беженца из черты оседлости, и примут ли его в кибуц. При всем том вопрос ехать – не ехать в те годы обсуждался в Москве на любой интеллигентской кухне.
И Петя говорил, что иногда точно знаешь, что ехать надо, валить, как тогда говорили, но так же точно подчас чувствуешь, что не надо ни в коем случае. Ну как бывают же дни, когда черт бы с ним, с бессмертием души, объяснял Петя.
На середине второй бутылки Петя сделался патриотом. Он вспомнил о своем православии и о своих дворянских корнях. Он декламировал строки неизвестного мне автора:
Тихим вздохом, легким шагом через сумрак смутных дней по лугам и по оврагам бедной Родины моей, по глухим ее лесам, по непаханым полям каждый вечер бродит кто-то, утомленный и больной…
И Петя принялся настаивать, что только здесь, в наших палестинах, можно узреть фаворский свет, и я, черт бы его побрал, никак не мог вспомнить, что это такое, читал где-то у Пастернака. Потом Петя тихо и скорбно возгласил, что, мол, Бог мой, как печальна наша Россия, как неинтересна наша страна и сколько в ней неприятного. Кажется, он употребил выражение самодельная страна и задал мне на засыпку вопрос: какие, на мой взгляд, в России самые печальные места?
Кладбища, наверное, предположил я. Да нет же, не погосты и не тюрьмы, а самая последняя здесь тоска – это тоска вокзалов, потому, наверное, что они сулят дальнюю дорогу, дальнюю непременно, потому что в России нет коротких дорог…
Потом по обычному русскому сюжету мы стали ругать Запад, ругать оттого, наверное, что там не были и никогда скорее всего не будем.
Больше всего от Пети доставалось Америке. Чего стоит цивилизация, построенная на грамматическом невежестве! Этот генерал Грант хотел написать на приказе all correct, а написал OK, то есть сделал сразу две грамматические ошибки. И на этом оказалась построена великая страна, на этом самом позорном ОК. И это междометие повторяет весь мир, как мы – во б…! И тут Петя допустил логический сбой и застонал: да и куда ехать к этим окейщикам, ведь сожрет тоска по ненавистной родине… ах, эта ненависть и эта ностальгия, ах, эта скорбь по идущему сквозь пространство и пургу поезду…
– Я ведь буду скучать даже по этой своей норе, – говорил Петя, – по соседкам по подъезду наконец…
Тут раздался звонок: не в дверь Пети непосредственно, а звонок с площадки, которая была отделена от квартир тамбуром и дверью с матовым пупырчатым стеклом.
– Это Варька пришла попрощаться, – сказал Петя весело и пошел открывать. Вернулся он один, бледный и испуганный, каким я его никогда не видел. Боже, простонал он, она нашла меня и здесь… И тщательно запер дверь квартиры.
– Кто? – спросил я, заразившись Петиным перепугом, потому что Петя так дрожал, будто столкнулся лоб в лоб с нечистой силой. Только что не крестился.
– Надька, – сказал он и опустился на стул. – Я увидел ее сквозь стекло. И узнал. Это точно она. Стоит там и дышит. Но я ей не открыл.
Смотреть на моего друга было жалко. Я подлил ему виски, ничего не спрашивая, ожидая, когда он сам расскажет. Петя выпил и сказал:
– Она преследует меня много лет.
Звонок повторился, Петя содрогнулся.
– А что она хочет? – спросил я. – И кто она?
– Аспирантка. Философского факультета. Из Краснодара. Я ее и видел-то два раза в жизни. – Он взглянул на меня и замотал головой:
– Нет, нет, у меня с ней никогда ничего не было. Я ее не знаю, понимаешь?
– Ничего не понимаю, – признался я.
Тут раздалось еще несколько настырных звонков: один за другим.
– Она писала мне письма. Она преследовала меня. Она звонила моей матери. Она сумасшедшая. Однажды я получил от нее посылку из Крыма, там было много кусков мыла, пересыпанных галькой. Представляешь? – сказал Петя в отчаянии. – И вот что самое плохое – я это мыло постепенно использовал. Смылил, так сказать. Не из жадности же, далось мне ее мыло, но я просто не знал, куда отправить его обратно.
– Она хочет любви? – спросил я тихо.
– Хуже, – прошептал Петя с ужасом, – она хочет от меня ребенка.
Я хотел было высказаться в том смысле, что это не самое страшное, но прикусил язык, вспомнив, что деторождение – больная для Пети тема.
Он и сейчас, как ни был напуган, успел припомнить пару коронных своих цитат: из Плутарха, который, цитируя Геродота, писал, что фракийцы оплакивали родившегося, который идет на встречу многим печалям, а если кто умирал, того они выносили с приветом и радостью. Успел он приплести и Иова, который якобы заплакал от жалости, когда ему сообщили о рождении сына. Дальше последовало опять нечто античное:
Лучший жребий человека – совсем не родиться
Не видеть ни света дня, ни солнечных лучей.
И тут раздался грохот, звон разбитого стекла, тяжелый стук, как от падения на пол человеческого тела. И потом – ни звука, что было особенно зловеще.
– Ну хочешь, я открою? – предложил я.
Петя обреченно помотал головой. В тамбуре под самой дверью лежало на полу в луже крови тело маленькой женщины. А сама матовая дверь на лестничную клетку была прошиблена, зияла торчавшими кое-как треугольными осколками.
– Ее надо срочно убрать, – сказал я, – помоги мне.
Вдвоем мы затащили тело в квартиру, оно оставляло кровавый след на полу, и, поскольку Петя впал в ступор, мне пришлось самому замыть кровь в коридоре.
– Спасибо, – сказал Петя довольно безучастно, когда я закончил, – кажется, с ней ничего страшного, она только порезала руки, разбивая стекло. Надо бы перевязать, но у меня и бинтов нету…
