В отель, куда он собирался вернуться и основательно выпить, чтобы не дожидаться так напряженно письма от Люка, он идти раздумал. Знал, что сейчас станет метаться по комнате, мысленно представляя себе картину в полутемной нише, в закуте у туалета, и мечтая, лелея видения головокружительной легкости и микроскопической точности кисти, с какой она приобретет сакраментальное имя, стоит лишь чуть удлинить кончики пальцев неизвестного святого – Бенедикта? Бернарда? Ильдефонсо? – чуть вытянуть краешек бледного уха… а больше и не надо, больше ничего и не надо…
Его колотил озноб, дважды он заруливал в какие-то бодеги – пропустить рюмку-другую хорошего красного мускателя или хереса…
«Здравствуй, грусть! – несся вслед ему полный сдержанных слез голос женщины. – Если ты знаешь счастливых людей, поведай мне, как их зовут, расскажи мне о них. Только не говори о любви…»
Вдруг он решил, что часть коллекции дома-музея Эль Греко, вполне вероятно, могли временно разместить в городском музее Санта-Крус.
Бывший госпиталь Санта-Крус, детище заботливого маррана, великого кардинала дона Педро Гонсалеса де Мендосы, основанный им в 1494 году для брошенных сирот – интересно, для чьих брошенных сирот? – ведь минуло всего два года после изгнания евреев из Испании… В утробе каждой европейской страны есть свой могильник изничтоженной еврейской общины, подумал он, но в утробе Испании он велик настолько, что продолжает и сегодня распирать ее и пучить.
Как обычно, помедлил перед великолепным порталом – тот был населен фигурами святых и патриархов, королей и кардиналов, что сообщались, обнимались, преклоняли колена перед обретенным Иерусалимским Крестом, приветствовали друг друга перед Золотыми воротами, приготовляясь встретить Мессию… Вся Испания и вообще весь западный мир продолжали бесконечно кружить вокруг персонажей и притч истории крошечного народа, перебирая и толкуя каждый камушек пятачка земли в Иудейских горах – тех горах, подумал он, усмехаясь, где сейчас стоит его дом под охраной разбойника Чико и двух старых арабских замков.
Шахматный пол длинной, темно-розовой залы с картинами Эль Греко уходил в перспективу. Какому идиоту пришло в голову красить стены в этот цвет, перебивая звучание картин?
Он знал не только все полотна в зале Грека, но даже, закрыв глаза, мысленно мог воссоздать местоположение каждого на стенах.
Как только входишь в арку, по левую руку будет «Вознесение Марии», затем – «Снятие одежд», «Иоанн Креститель и Иоанн Богослов», «Святое семейство»… – далее дырка: уволокли на реставрацию «Распятие». Затем идет «Благовещение»… Затем следуют две явные подделки, что бы они там себе ни воображали, эти музейные господа. И, наконец, – да нет, не наконец, а сразу издалека несущееся на тебя: гениальное «Непорочное зачатие», 1612 год…
Он – в который раз – остановился перед полотном. Бог знает, сколько часов в общей сложности он провел здесь, перед прелестным этим трио – лютня, флейта, контрабас…
В упражнениях йоги, помнится, часто используется задержка дыхания. В брошюре какого-то известного практикующего йога он читал, что тот «дышит позвоночником», а не легкими… Странная дрожь вскипала по позвоночнику, когда он долго смотрел на поздние холсты Эль Греко. Гигантские витражные иконы: подле картины невозможно глубоко вдохнуть, происходит невольная задержка дыхания, пространство уплощено, физиология стиснута, а пленный дух рвется вовне. Перехлестывающие друг друга накидки Марии и лютниста, вытянутое тельце младенца-ангела – и младенческие головки ангелов вверху, как гирлянда луковой связки, – все уходит в вертикаль.
Наконец он отступил на несколько шагов, повернулся и пошел к выходу из залы. Но перед самой аркой вновь обернулся.
Одеяние Марии тлело и колебалось, как пламя свечи. Линия горизонта на полотне, как всегда, опущена; под нереальным сплетением архангелов-музыкантов, яйцеголовой потусторонней Марии и изломанных ангелов, столь похожих на розовых гуттаперчевых бесенят, – лежит искореженный фантасмагорической перспективой болотно-зеленый город ночного кошмара – все тот же Толедо. И вдруг в правом нижнем углу картины: прозаический букет цветов, какая-то змейка, и то ли печатка, то ли еще какой-то мелкий бытовой предмет, над реальностью которого крылья Архангела кажутся настоящим безумием…
Blanka paloma, белая голубка – не правда ли? – будет особенно уместна в картине, на которой изображен святой…
Поднявшись к площади Сокодовер, он повернул направо, и витками крутого и узкого тротуара, сопровождавшего витки шоссе, стал спускаться к каменным бочонкам городских ворот внизу – Пуэрта де Бисагра.
Дождь прекратился… Небо просветлело; в облачном покрове прорезались несколько молочно-голубых лепестков, как радужка впервые открытых глаз новорожденного. Эти неожиданные лепестки, то и дело меняя очертания, вспыхивая и кружась в самых разных окрестностях небосвода – огромно-колокольного с такой высоты, – придавали бегу облаков угрюмую стремительность.
Отсюда открывался широчайший вид на окрестности нового Толедо – с жилой застройкой последних лет, лентами и нитями дорог, с серыми кубами гаражей и складов, с какими-то явно промышленного толка безликими зданиями. Особняком среди них далеко внизу стоял суровым каменным каре еще один музей – госпиталь Тавера.
Вот это было последним, что он хотел бы сегодня увидеть – ретабло в маленькой церкви госпиталя Тавера. Собственно, ему нужна была только правая часть ретабло – «Крещение» Эль Греко. После чего можно возвратиться в отель и попытаться как-то прожить эту ночь.
– Подождите, сейчас вернется гид, – сказала ему по-английски девушка в кассе. Билет стоил копейки и включал в себя услуги экскурсовода. – Она отлучилась на минутку.
– Благодарю, я обойдусь, – отозвался он и направился к каменным ступеням, которые поднимались к аркадам знаменитого Двойного патио, слишком большого и неприютного, мощенного плитами старого серого камня.
– Начало экспозиции – слева! – крикнула ему вслед девушка. – Там на стенах гобелены – XVII век, и огромный ковер на втором этаже – XIX век, и старинная мебель, и аптека!
– Спасибо, непременно, – и направился к противоположному, правому входу, тому, что вел в часовню.
Внутри он сразу прошел к нужной ему части ретабло и опустился на скамью, отполированную задами сотен туристов и прихожан, еще не всматриваясь в детали, а, как обычно, вначале всем существом и всем зрением погружаясь в мощный цветовой аккорд полотна…
Через минуту из патио долетели обрывки беглого разговора – чик-чирик двух женских голосов, – затем протяжно прохрипели петли тяжелой входной двери, застучали каблучки, и кто-то остановился у него за спиною.
– Могу ли я рассказать вам об этом великолепном ретабло? – проговорил запыхавшийся женский голос.
Экскурсовод, черт ее дери. Добросовестная девушка. Вероятно, им платят поэкскурсионно, тогда негоже отнимать заработок у обладательницы такого низкого приятного голоса; пусть купит себе лишнюю пару колготок. Английский у нее плох, но на нем она выучила материал.
– Пожалуйста, расскажите… – разрешил он, не оборачиваясь.
– Вы совершенно верно выбрали правую часть ретабло, – начала она, – ведь из-за нее сюда со всего мира приезжают туристы. Это одна из самых поздних работ гениального испанского художника Эль Греко, настоящее имя Доменикос Теотокопулос, который большую часть жизни прожил в Толедо и стал ярчайшим выразителем сакральной красоты нашего города…
Сколько минут позволить ей говорить, чтобы экскурсия была засчитана? Или сразу дать два-три евро чаевых, чтобы не морочила голову и убралась восвояси?
…Вот и здесь, в этой последней работе, фигуры совсем лишены индивидуальности. Это уже и не люди, а существа с произвольно вывороченными конечностями и выпуклыми, против всякой анатомии, мышцами – через которые, подобно разрядам тока, проходит некий импульс, что лежит в глубинах мироздания и выражает чью-то сокровенную волю: только чью – Господа? Дьявола?
– Обратите внимание на образ коленопреклоненного Иисуса… Высокая степень выразительности его фигуры достигается… – девушка подалась вперед с вытянутой рукой, сделала несколько шагов к картине… – он увидел низкий узел каштановых волос, изгиб тонкой спины в черной, облегающей талию, блузке, и тесную красную юбку. Что там насчет фигуры Иисуса – не знаю, а вот выразительность своей фигурки экскурсовод подчеркнуть умела, – …достигается, обратите внимание…
Она обернулась к нему оживленным лицом и застыла. Он продолжал спокойно и доброжелательно рассматривать мавританочку Маленькая черная змейка, похожая на тех, каких помещал испанский грек Доменикос на дно своих пылающих картин-колодцев, что еще ты расскажешь мне сокровенно-путеводительного?
