Ее неканоническое пение бесило и певчих, которые по большей части были слуховики, нотной грамоты не знали и хотели скорее выжить непрошеную солистку, потому что страстный голос ее перекрывал их благочестивое блеянье. Несмотря на внушение, сделанное батюшкой, новая певчая забывалась и во время праздничных церковных песнопений не могла укротить в себе ни торжествующих трельных переливов, ни брутальных, не подобающих месту голосовых раскатов.
И когда вся церковь пела «Хвалите Господа с небес», Роза вступала с таким чувством и так недолжно громко, что в паникадиле взрывались электрические лампочки. Контральто ее, обогащенное гулом храмового эха, звучало настолько сочно и радостно, что и молящиеся заражались неуместным оптимизмом. Мужчины вспоминали, что они мужчины, а кротко согнувшиеся женщины, словно разделяя безудержный этот громогласный восторг, вскидывали головы и глядели ввысь, в барабан храма, где на своде лик Спасителя взирал на них не ярыми, как было привычно, круглыми очами, а источал вниз из широко открытых просветленных зениц горнюю нежность всепрощения.
Но две старухи-прихожанки, в прошлом ортодоксально партийные, а когда упразднили КПСС, с тем же пылом обратившиеся в христианскую веру, возмущались, ибо такое непотребство нарушало благолепие обряда и отвлекало от службы. Поэтому Роза скоро была отлучена от церковного хора, и спевки и трапезы в доме причта проходили уже без нее.
А потом грянуло вот что.
Когда по телевизору шли иностранные фильмы, она с трудом врубалась, кто же от эпизода к эпизоду появляется на экране. Вот герой объяснился с девушкой и получил положительный ответ, и в сцене любви они долго задыхаются от счастья. А через минуту он же тащит свою возлюбленную в автомобиль, и вне всякой логики та кричит ему «Нет!», и он ее душит, хотя только что вроде была полная гармония. Роза даже решила: или у нее самой что-то с головой, или производители «мыльных опер» издеваются над русским потребителем. Дело в том, что все киношные мужчины стали для нее на одно лицо. Вернее, если на экране появлялось лицо, то ей виделось полтора лица. Она это заметила, когда выступал известный депутат, правда, в первые секунды злорадствовала, уверенная, что операторы нарочно двоят картинку, намекая на двуличье политика.
Образы расплывались в ее глазах, причем она не понимала, какое изображение настоящее, а какое мнимое. Знакомые стали неузнаваемы. Кое-кого она вычисляла по характерным трепыханиям одежды, которое всегда сопровождает движение человека, или распознавала по голосу. Если же объект не двигался, она вообще его не замечала.
Жизнь ее изменилась. У Розы, такой дерзкой в прошлом, появилась опасливость. Когда она подходила к метро, то боялась войти, после того как однажды врезалась лбом в алюминиевую стойку стеклянных дверей на «Академической», потому что проход был совсем не там, где ей виделось. Перед глазами ее плавали полупрозрачные гусеницы и запятые, особенно навязчивые при солнечном свете. Ей трудно было на лестнице: спускаясь, она шарила ногой, чтобы отыскать край ступени.
Левитина пришла к районному глазнику, модной молодой женщине, сразу взявшей с ней иронический тон:
— На что жалуетесь?
Роза Михайловна рассказала об ухудшении зрения: темные клочья мешают смотреть и она уже не может прочесть цифры на ценниках в магазине.
— И хорошо, — сказала врач. — И не надо: так у вас только глаза не в порядке, а увидите цены — испортите себе нервную систему.
На таблице Роза не видела толком ни одной строки, вместо кругов были лежащие горизонтально восьмерки.
После соответствующих исследований на вопрос: «Чего же вы хотите?» — она робко прошептала:
— Хочу улучшения или стабилизации хотя бы.
— Это невозможно, — жестко ответствовала врач. — Дистрофия сетчатки. Не лечится.
Но Роза Михайловна решила бороться.
Пока сидела в очереди в поликлинике, прослышала, что есть такой профессор Муталиев, который лечит незрячих и от его силы люди прозревают.
В доме культуры «Серп и молот» доктор этот давал первый урок программы по возвращению зрения. В зале собралось человек шестьсот слепых и слабо видящих, многие пришли, поддерживаемые поводырями. Все расселись, навострив уши. Никогда еще Розе Алексеевне не приходилось встречать такого количества людей в очках.
Муталиев вышел из-за кулис, причем шел он на руках, а его помощник в это время читал послужной список профессора. Член многих академий постоял сколько-то перед публикой на голове, и те, кто еще что-то различал на сцене, бурно захлопали в ладони. Слепцы автоматически присоединились к аплодисментам. Доктор сказал:
— Скоро все пришедшие сюда смогут делать то же самое, что и я. Человек может все, но сначала надо выбросить очки, эти костыли для глаз.
Подробно рассказывал, что долго болел и даже умирал, не успев завести семью, и ему предрекали смерть без потомства, но затем было некое откровение, в результате чего он не только совершенно выздоровел, женился и у него сейчас пятеро детей, но и получил свыше указание врачевать.
— Вы должны покончить со своей гордостью и тогда вылечитесь, — сказал он и начал учить страждущих специальным духовным упражнениям.
Медитировать рекомендовалось постоянно.
Роза Алексеевна истово предалась этим медитациям и зарядке для глаз. Одно из упражнений заключалось в быстром вращении глазных яблок, и делала она это не только дома, но, чтобы не терять времени, и в метро. Не обращая внимания на пассажиров, старательно двигала выпученными глазищами, развивая боковое зрение. Правда, при этом люди, сидящие напротив нее в поезде, вставали со своих мест и уходили в другую часть вагона.
Однако ни тренинг, ни заклинанья, которым учил восточный целитель, не помогали, и она скоро разочаровалась в лечебном методе, понимая к тому же, что с экстрасенсом иметь дело грешно. Хоть и заплатила за весь курс вперед тысячу рублей, Роза прекратила посещение занятий.
С каждым днем она видела все хуже.
В платной глазной клинике, где ей на сапоги велели натянуть голубые полиэтиленовые бахилы, все были радушны и приветливы. Женщина-врач, улыбаясь и называя катаракту катаракточкой, предложила ей косметическую операцию, а подобрать очки так и не смогла. После прокрутки на новейшем оборудовании на нее навешали еще всяких диагнозов, кроме имеющегося, и, хотя научные названия звучали не страшно, дали понять, что положение серьезно.
Назначили уколы, кололи под нижнее веко, и было так болячо, что только повторением «Отче наш» и держалась несчастная Роза. Выглядела она теперь как битая пьяница: под одним глазом появился у нее синий фингал, под вторым красовался бурый кровоподтек, и она изводила остатки французских теней на разрисовку лица, добиваясь, чтобы под обоими глазами цвет был одинаковым.
Роза Михайловна порядком вытряслась, но ни дорогие лекарства, ни биодобавки не помогали.
Тех черных каракатиц, которые застили ей божий свет, можно убрать, подштопав сетчатку, сказали наконец доктора. Оценивалась же операция в такую сумму, что обанкротившейся Розе надо было бы месяцев пять не есть, не пить, копя пенсионные рубли.
Она возвращалась с последнего приема домой, понурая и обессиленная, еле волоча ноги. В метро ее, бедную, толкнул сзади раздраженный ее медлительностью мужик и выпалил прямо в лицо, когда она удивленно к нему оборотилась: «Ненавижу старых сук».
В ноябрьской слякоти шла Роза Михайловна домой по неосвещенной бесснежной улице. Тащась, как говорится, на автопилоте, по привычному пути, она не различала движущихся рядом с ней в темноте, но не видела и идущих навстречу, слыша только шорохи да шарканье ног. В узком проходе возле стройки, где протискиваются, почти прижимаясь друг к другу, она воспринимала людей как грубую недружелюбную массу. Лишь изредка на темно-сером фоне появлялось какое-нибудь туманное пятно — лицо, попавшее под свет прожектора, или белая чья-то шапка.
Как заработать? Она молилась всю ночь — шепча молитвы, которые успела выучить, пока ходила в храм, и своими словами. И все приговаривала: «Господи! Спаси, помилуй, вразуми!», обращая помутневшие глаза в правый верхний угол комнаты, совершенно пустой. Стеновой иконы у нее не было, а те маленькие глянцевые образки, которые в свое время принесла она из церкви, не казались ей достаточно действенными.
Утром она встала и поехала на метро. Вышла из поезда и в длинном переходе с одной линии на другую, где пол выложен оранжеватыми плитками мрамора, как она знала, выщербленными и загрязнившимися, остановилась. Раньше она каждый день делала тут пересадку, направляясь в свою контору. И обычно в этом пятиминутном пробеге слушала музыкантов, которые работали по очереди. Чаще других — бородач со скрипкой и женщина, которая пела «Подмосковные вечера» или «Лен, лен, лен…», широко раскрывая рот с коронками из нержавеющей стали.
