А вот вошла маленькая, худенькая Катя Шумская — после смены: коротенькие косички с кумачовыми тряпочками; завела ручку дребезжащего патефона, но пластинку не поставила… улеглась на своем месте на нарах, с головой укрывшись шинелью, и мгновенно уснула.
Прибегают, убегают, спят накоротке, едят в спешке, оставляя в котелке, на мой взгляд, ароматный суп и недоеденный хлеб (эдак безразлично бросают огрызок хлебушка в недоеденный суп…). А у меня на четвертый день прорезался зверский аппетит — страдаю, съела бы все остатки, но нельзя, и девчонки предусмотрительно уносят свои котелки с остатками еды, а я через час пойду в госпитальную палату к Зинаиде Николаевне, чтобы съесть очередную порцию «восстановительной диеты»: манная каша на дне котелковой крышки и хвойный отвар. Фельдшер Агапова Екатерина Васильевна ко мне очень внимательно относится. Жалеет. По моим понятиям — она пожилая женщина, с седой головой (ей было 38 лет), москвичка, незамужняя. За строгость и требовательность недолюбливали ее девчонки из операционной (Е. В. была старшей операционной сестрой) и за глаза называли «старой девой».
Я спросила Екатерину Васильевну, где ее личное оружие. Она ответила:
— Мы — служба милосердия… Наша задача восстанавливать, наше оружие — скальпель, бинт, шина, жгут и непременно сострадание… Но бомбы и снаряды на нас тоже падают; были случаи с другими медсанбатами, когда просочившиеся фрицы нападали и вырезали, убивали медиков и раненых… В такой ситуации и мы будем стрелять — обучены. Мы вообще-то уже обстрелянные на «невском пятачке», на левом берегу Невы… А тебе не страшно здесь?
— В Ленинграде тоже страшно было: фашист у Нарвских ворот, бомбежки, обстрелы, голод, холод. Страшнее ли здесь — я еще не знаю. Вот поправлюсь скоро, и кажется, что… Я так не хочу отсюда уезжать!!!
— Наши условия не для твоего здоровья… А что так рано замуж-то вышла? Когда успела? Сколько тебе лет? Свекровь-то ты когда-нибудь видела? Какая она — не обидит невестку?
Мне так хотелось сказать доброй женщине правду о моем «замужестве», но промолчала…
День отправки в госпиталь. Комбат Алексин, начальник штаба Скуратов и старшина Бодров оформили приказ о зачислении меня солдатом медсанбата, Зинаида Николаевна написала историю болезни, зав. складом принес выцветшую, б/у гимнастерку, огромные кирзовые сапоги, кусок хлопчатобумажной ткани защитного цвета, который девочки быстро превратили в юбку: шов сбоку, а наверху продернут бинт вместо резинки. Чулки изобразили из обмоток. Сделали короткую стрижку — ершик (волосы выпадали очень). На ремне пришлось прокалывать дополнительные дырочки. Шинель, видавшая виды, дважды обернулась вокруг тощего тела, пилотка опустилась на глаза, на уши. Когда я вышла из укрытия, где меня обряжали, «народ» безмолвствовал, оценивая новоиспеченного солдата. Старшина Бодров, удерживаясь от смеха, посоветовал застегнуть шинель на крючки и затянуть талию ремнем. Исполнили. Получился кафтан со сборками. Попробовала шагнуть — ноги выскакивали из сапог сорок второго размера. Намотали портянки — могла шагать… Сдерживая смех, старшина Бодров сказал: «Ты уж извини, но выглядишь ты как зимний пленный фриц… Ничего, поправишься!..» Позже девчонки вспоминали: «Да, вид ты имела тот-с: заторможенный дистрофик, черные подглазья, желтизна на лице… и этот наряд…»
Машину подали. Раненых разместили в кузове, меня — в кабину, как сопровождающую раненых, — все истории болезней у меня. Все желают счастливого пути. Появился Сергей Михайлович Морозов, но он остановился в стороне с комбатом. Недалеко от машины Клава Китаева («Китайчонок») что-то тихо говорит девчонкам, кося взглядом в сторону Морозова.
Услышала Клавин ответ Дусе на вопрос о чьей-то должности:
— Ее муж — уполномоченный Особого отдела в артполку… странный лейтенант, неулыбчивый, всегда выдавал себя за холостяка, а оказалось — женат… А еще месяц назад он оказывал повышенное внимание Лариске… Вот и верь после этого мужчинам… Лариска тогда справки у знающих людей наводила — по документам холост…
К машине подходил Морозов, Дуся на Клаву зашикала:
— Идет! Замолчи! Тебе-то какое дело?! Бывают браки и незарегистрированные…
Так я впервые узнала, кем служит С. М. в дивизии. Я ведь ничего не знала о нем.
Сергей Михайлович со всеми и со мной тоже «поручкался», спросил шутливо:
— Ну, как тут мой подкидыш у вас себя чувствует?
Ответила Клава:
— Оживает понемножку… Выправим до первозданного вида… Сергей Михайлович, а вы человек скрытный — не говорили, что жена в блокаде, мы числили вас в холостых. Ха-ха-ха! А ведь это опасно для нашего брата, вернее, сестры… Ха-ха!
Морозов мрачно отшутился:
— Всякое в жизни бывает: и у девушки муж умирает, и она числится во вдовушках… — И ко мне: — До свидания, подкидыш! Если задержат в госпитале — навещу.
…Армейский госпиталь. Тоже в лесу. В ряд большие палатки; на территории все расчищено, идеальный порядок. Среди встречающих хирург Порет (я его сразу узнала — З. Н. мне его обрисовала). Шофер вручил ему истории болезней, выгрузили раненых, а я не выхожу из кабины, страшно — вдруг отправят в тыл?!.
Хирург пересчитал раненых, истории болезней:
— Здесь лишняя история болезни, в чем дело?
Я выползла из машины и предстала во всей «красе».
Он:
— Где получили такое истощение? Из Ленинграда, что ли?
Я подала ему записку от Алексина и З. Н.
Он:
— У меня глаз наметан… Все понятно… Раненых — в сортировочную! Больную — в госпитальную палату!
Это происходило 29 марта 1942 года.
Госпитальная палата. На носилках (носилки на козлах) — раненые. Не все лежачие, есть на костылях, большинство — раненные в руки — «самолеты»: от плеча до пальцев — гипс. Мои носилки почти при входе в палатку, в углу, их занавесили простыней. Осмотрела женщина-врач — милая, внимательная. Зашел Порет, она сказала обо мне:
— Без рентгена можно сказать, что требуется длительное лечение и лучше бы — в тыловом госпитале.
Порет распорядился:
— Ее МСБ прислал на обследование, и просят вернуть им.
Порет объявил раненым:
— За простыней — человек из блокады… Истощение… Никто из вас не должен давать ей еды, если даже она будет просить у вас… — Разъяснил, почему это опасно: — Истощение, осложненное легочным заболеванием…
На другой день рентген — врач даже присвистнул. Началось лечение. Откачивали экссудат. Диагноз — экссудативный плеврит, запущенный. Врач сказала, что надо упорно лечиться, иначе это перейдет в туберкулез. Но я не думала о хвори, не придавала ей значения. Абсолютная вера в выздоровление — такая же, как в Победу над врагом. Но вот есть мне хотелось ужасно. С каждым днем аппетит зверел все больше. Меня кормят отдельно — четыре-пять раз в день, малыми порциями: кашка, яйцо, масло, белый хлеб. И даже принесли бутылку кагора, велели добавлять в чай. А я хочу щей и хлеба, чтобы поесть досыта… Завидую раненым — у них щи, хлеб… Стало казаться, что в Ленинграде я меньше думала о еде, чем здесь…
Кагор не идет, даже тошнит от него. Старалась уйти в сон — недосып большой у меня из-за кашля и удушья. Здесь кашель приглушили, и я могу спать лежа.
Врач при обходе неизменно интересуется моим аппетитом. Обещает каждый раз в ближайшие дни увеличить порции и разнообразить меню, интересуется, чего бы я хотела поесть.
Я прошу щей и хлеба («котелок щей и буханку хлеба») и обещаю, что буду «всю жизнь за вас Бога молить!».
— Пока нельзя… Скоро будет можно.
Принесли еще бутылку кагора, теперь под нарами — две бутылки вина. Раненые знают об этом и постоянно шутят об обмене: кагор на щи…
После откачивания жидкости из плевральной полости стало легче дышать, и боль в боку утихает, хотя сама эта процедура не из приятных…
Через неделю ко мне за занавеску пришла делегация от раненых. Пожилой усатый сибиряк держал речь:
— Ты, дочка, брось врачей слушать — они тя уморют своей научной диетой. Нешто это видано, чтобы не давать голодному человеку поесть досыти… Вот мы тут оставили тебе обед и хлеба… видим, что кагор тебе не по нутру… тебе бы поесть… а нам бы винца…
Я отдала им кагор не то чтобы в обмен на обед — у меня не хватило силы воли отказаться от «настоящей еды».
Но ночью мне было очень плохо (дурнота, понос, рвота). Раненые поверили в медицинскую науку, струхнули. Выручила медсестра — врачу о ЧП не сказала, меня выходила быстро.
Еще через неделю я постепенно была переведена на общий стол, и мне разрешили выходить на улицу. Я начала набирать силу и тело. С очередной машиной Екатерина Васильевна прислала записочку: дивизия в бою, работы в МСБ много, частые переезды, бомбят их. Советует возвращаться, если врачи разрешат, — «вылечим работой и хвойным экстрактом».
Я попросила врача отпустить (выписать) меня с этой машиной в МСБ — она и слушать не захотела…
