Примерно тогда же ты начал водить компанию с Юном и Силье. Юн был долговязый, тощий, бледный, прямо-таки ни кровинки в лице. На шее у него вечно болтался медальон в виде черепа, и в кухонное окно я видел, что, прежде чем позвонить в дверь, он обычно останавливался на крыльце и прятал медальон под рубашку, наверняка потому, что мне, священнику, незачем видеть эту штуковину. Поначалу это казалось мне немного забавным, чуть ли не милым, он хотел выглядеть крутым, но так осторожничал, что не смел даже продемонстрировать совершенно невинную штуку вроде черепа. К тому же при мне он боялся чертыхаться, а когда вы сидели в одной комнате со мной и разговаривали, я заметил, что он старается произвести впечатление некурящего и непьющего. Однако весьма скоро его неуверенность казалась уже какой угодно, только не забавной и не милой. Иной раз на него было больно смотреть, Давид, такая неуверенность, как у него, подросткам обычно не свойственна, у Юна это был недуг, болезнь, он никогда не смотрел на собеседника, и сколько бы я ни старался улыбаться и выказывать дружелюбие, он, разговаривая со мной, смотрел куда угодно, только не на меня. Разумеется, он и сам с мучительной ясностью сознавал это и иногда заставлял себя вступить в визуальный контакт, но обыкновенно максимум через секунду-другую отводил глаза. И голос у него грозил сорваться в любую минуту. Я мог, к примеру, спросить, как дела, и даже если все обстояло как обычно и ничего особенного не произошло, голос у него, когда он отвечал, порой звучал так, будто он сломлен скорбью и болью. Сперва я думал, это из-за меня, но, как выяснилось, он и с другими держался так же. До ужаса уязвимый, в любое время на грани срыва. Хуже всего было, когда собиралось много народу, а у нас дома такое случалось часто; входя с тобой в гостиную, он старался сделаться как можно незаметнее, а если вы изредка находили время посидеть с нами, до смерти боялся, как бы кто с ним не заговорил. Словно бы съеживался в кресле, сидел, глядя на свои коленки, не говоря ни слова, а если кто-нибудь к нему обращался, краснел до ушей и отвечал брюзгливо, чуть ли не агрессивно. Ну, народ, понятно, не обижался. Как говаривала мама, мучения были написаны у него на лице, и, по-моему, все его жалели.
Мне Юн нравился, хороший парнишка, вежливый и, в сущности, безобидный. Но невероятно легко поддающийся чужому влиянию. Он прямо-таки благоговел перед тобой и перед Силье, я сам видел, как он менялся, когда вы смеялись какому-нибудь его замечанию или поступку, видел, как он оживал и как старался рассмешить вас еще больше или услышать еще несколько добрых слов. Им было так легко управлять, так легко манипулировать. Слабо тебе, говорила Силье, когда ей хотелось, чтобы он сделал что-нибудь такое, чего иначе бы делать не стал, и Юн мигом уступал и пытался доказать, что не слабак. Тут тебе духу не хватит, говорила Силье, и Юн, превозмогая свой страх, делал именно то, на что, по ее словам, ему не хватит духу. А оттого, что он был в нее влюблен, положение не улучшалось, Силье просто использовала его на всю катушку. Не только иной раз толкала его на дурацкие и шутовские поступки, просто чтобы посмеяться, я частенько видел, как она делала из него мальчика на побегушках. Не съездишь на велике в видеосалон, надо взять такой-то и такой-то фильм? Не сбегаешь в киоск за сластями? И так все время. Поначалу Юн, как правило, не соглашался: дескать, им не покомандуешь. Тебе надо, вот сама и поезжай! — громко говорил он, потом ошеломленно смеялся, будто сам не ожидал от себя этакой наглости. Но уже немного погодя сдавался, грубовато бросал: О’кей! Я скатаю в видеосалон! И добавлял: Раз уж ты так просишь! Смотрел на Силье и смеялся.
Когда я подслушивал подобные разговоры, во мне трепетали словно бы отзвуки собственных несчастных юношеских влюбленностей, и хотя это было мило и немножко забавно, я иной раз съеживался в кресле, вот так действовало на меня услышанное. Мама же твердо решила, что такие сцены лишь подтверждают сложившееся у нее представление о Силье. Там, где я порой видел девчонку-тинейджера, которая стремится скрыть опасения и неуверенность, надевая маску наглости и несколько преувеличенной самоуверенности, мама видела циничную, хитрую, бессовестную и развязную соплю, так она выражалась. Помню, я был слегка шокирован, услышав от нее этакий отзыв о твоей подружке, и хотя мама сама опешила от собственных слов и мы после даже посмеялись над этим, шок не отпускал меня еще долго. Я воспринимал Силье как заводную девчонку, полную смеха, жизни и выдумок, почти всегда она улыбалась и была в хорошем настроении, при том, что ни в коей мере не отличалась наивностью и легкомыслием. Наоборот. Бывая у нас, она всегда подходила ко мне поговорить, причем всегда выказывала пытливую заинтересованность. Она не была религиозна, зато ее очень интересовало, что значит быть священником и что́ я думаю о великих вопросах бытия, я даже чуял в ней некую тоску по религии, и — хотя отчасти наверняка по этой причине — разговоры с нею доставляли мне удовольствие. Девочка была умная, превосходно умела выражать свои мысли, и, пусть даже временами меня обескураживал ее откровенный язык и нехватка стыда, я очень ценил ее как интересную, интеллигентную собеседницу и, случалось, мог отложить свои занятия, чтобы сделать то, о чем мы говорили.
А вот мама старательно ее избегала. При появлении Силье ее лицо принимало жестковатое выражение, она прямо-таки по-детски сердилась и упрямилась, особенно когда Силье привлекала внимание или оказывалась в его центре. В то время как все остальные смеялись над каким-нибудь остроумным замечанием Силье, мама сидела с демонстративно серьезным видом и предложения Силье чем-нибудь заняться всегда принимала в штыки, а если мы спорили и не могли прийти к согласию по тому или иному вопросу, мама всенепременно соглашалась с теми, кто не соглашался с Силье. Это настолько бросалось в глаза, что выглядело слегка забавно.
Сперва я думал, она ревнует, но при всей щекотливости и сложности этой темы я чувствовал: надо сказать ей, что ее поведение бросается в глаза, иначе в конце концов она выставит себя дурочкой. Помню, однажды, мы сидели вдвоем в гостиной. Ты, Силье и Юн играли в саду в крокет, и Сильина белая мини-юбочка временами задиралась от ветра. К тому же Силье порой выглядела как этакая усталая знаменитость, которой весь мир скучен и неинтересен, и мама вдруг вскипела: Ты глянь на нее, сызнова корчит из себя Мерилин Монро, ишь как наклонилась, с томным видом, сопля! Она играет в крокет, Берит, сказал я, а в крокете нельзя не наклоняться. Мама обернулась ко мне, секунду-другую сверлила меня испытующим взглядом, потом раздраженно покачала головой. Только мужчина и священник не поймет, что поза у нее заученная, рассчитанная заранее, недовольно сказала она и опять повернулась в вашу сторону. Берит, сказал я, стараясь держать улыбку, они же просто друзья. Она не сразу поняла, о чем я, но когда до нее дошло, посмотрела на меня с такой холодной яростью, что я навсегда зарекся намекать, что она ревнует.
Вместо этого я пытался убедить ее, что ты много получаешь от общения с Силье и Юном, ведь так оно и было. Вас объединял интерес к культуре и искусству, вы увлекали друг друга, учились друг у друга. Писали стихи и короткие тексты, и я иной раз с удовольствием слушал, как вы читали их у нас в саду, вы сочиняли и исполняли музыку, которая мне, честно говоря, большого удовольствия не доставляла, и не в последнюю очередь часто и подолгу обсуждали все на свете — политику, религию, искусство и литературу, всё-всё. Кстати, каждую субботу ты непременно являлся домой со стопочкой книг, взятых в библиотеке, и я частенько слышал, как ты рассказывал о недавно прочитанном. Нередко я слыхом не слыхал об этих авторах и книгах, и почти всегда эта литература отличалась пессимизмом, мрачностью и скорбью, так мне казалось. Поначалу я особо не тревожился, слушал, как ты, сидя за вот этим каменным столом, за которым сейчас сижу я, рассуждал о нигилизме и о бессмысленности жизни, но мне это представлялось этаким юношеским заигрыванием с более или менее экстремальными теориями. Пессимистическое мировоззрение, к которому ты апеллировал, не вязалось ни с пылом, энтузиазмом и жизнерадостностью, какие ты проявлял в повседневности, ни со спокойным, надежным человеком, каким я тебя знал, и я трактовал все это как попытку трех тинейджеров найти себя в приверженности философам, о которых никто другой из сверстников даже не слыхал. Кстати, многое указывало, что дело обстоит именно так, что вам хотелось производить впечатление людей начитанных, интеллектуалов. Я замечал, что, ожидая гостей, ты достаешь вполне определенные книги и журналы и кладешь их так, чтобы вошедший в твою комнату сразу их увидел, к примеру открытыми на страницах с подчеркиваниями и пометками на полях, а вокруг устраиваешь небольшой творческий беспорядок, так что комната напоминает безалаберный профессорский кабинет или вроде того. А когда вы втроем — ты, Юн и Силье — разговаривали между собой, я часто слышал, как ты стараешься вызвать уважение, щегольнуть крупными именами из истории философии и литературы. Ты постоянно ссылался на Ницше и Шопенгауэра, но, хотя говорил ты непринужденным тоном, словно речь шла чуть ли не о ближайших твоих друзьях, я был вполне уверен, что ты их не читал. Возможно, брал в библиотеке, возможно, прочитывал страничку здесь, страничку там, но как следует не вникал и особой пользы не извлекал, для этого ты, что ни говори, был слишком молод и незрел.
