Совершенно неожиданно наткнуться на подобные вещи — все равно что угодить в триллер. В разоблачительную сцену, когда становится ясно, что некий персонаж фильма совсем не тот, кем ты все время его считал, и пусть мы не испытали шока, но побледнели и посерьезнели, читая это множество записок. Мы ничего не говорили, даже посмотреть друг на друга боялись, Бог весть почему — может, в глубине души не желали понимать, что с тобой происходит, и знали: тревога в глазах другого лишит нас возможности внушить себе, что все в полном порядке.
С той минуты мама окончательно уверовала, что у тебя проблемы с психикой, и ужасно нервничала, когда мы заговорили с тобой об этом. То умоляла тебя пойти к психологу, то прибегала к угрозам. Ты не получишь денег на курсы автовождения, о которых мы говорили, твердила она, и уж во всяком случае не поедешь в Роскилле. А что плохого в том, что я кладу прядки своих волос в пакетик, ты-то приклеиваешь свои фотографии в альбом? — спросил ты. Ведь, в сущности, это одно и то же. Да, но ногти, Давид? — воскликнула мама. А чем ногти хуже волос? — спросил ты. То и другое — остатки моего тела, частицы меня, каким я был в то или иное время.
Поделать я ничего не мог, но мне казалось, ты хорошо защищался, по крайней мере, вполне непринужденно и разумно, так что я после этого разговора все же немного успокоился. Впоследствии я порой ловил себя на мысли, что меня тогда прямо-таки затягивало в твою вселенную, что границы нормальности, как я ее понимал, все больше смещались и что я все больше соглашался с тобой. Тем не менее я не успокоился, пока, по настоянию мамы, не навестил вместе с нею матерей Юна и Силье, чтобы обсудить положение и прикинуть, можно ли что-то сделать, как-то предотвратить полное сумасшествие.
На Грету, мать Юна, мамин рассказ большого впечатления не произвел. Она притворилась испуганной, спросила, будто в шоке: Что ты говоришь? Какой ужас! — но потому только, что думала, мы ждем от нее именно этого, я сразу понял, когда увидел ее реакцию на плохо скрытую ухмылку Юнова брата, сидевшего в глубине комнаты. Аккурат когда мама особенно распалилась, я заметил, как он переглянулся с матерью и Грете пришлось сделать над собой усилие, чтобы не рассмеяться. Они явно считали маму истеричкой и не то что не испугались, а фактически злорадствовали по поводу случившегося. Немного спустя, кстати, преподавательница религии донесла, что слыхала в городе, в кафе, как Грета рассказывала подругам, будто ты, как она выразилась, «буксуешь в развитии». С напускным огорчением и озабоченностью твердила, что сделает все возможное, чтобы впредь оградить Юна от тебя, но главным образом разглагольствовала про маму: Да уж, не все в жизни сладко, и у Берит тоже, хоть она и вышла за священника, может, они и воображают, будто лучше нас, но на самом-то деле ничего подобного.
Оддрун Скиве, мать Силье, наш рассказ вообще не огорчил, даже наоборот. Вот здорово! — сказала она, когда мы сообщили о находках в твоем шкафчике. По-моему, вы гордиться должны, что ваш сын не желает быть стадной овцой, во всяком случае, я лично горжусь Силье, она способна думать самостоятельно и не боится этого; собственно, мы могли бы заранее догадаться, что она так скажет, каждый ведь знал, что она старательно изображает из себя этакую художественную натуру с альтернативным взглядом на всё и вся. К примеру, когда ее спрашивали, она всегда говорила, что трудится на ниве культуры и искусства, но работала всего-навсего в кафе Дома культуры, и, если не считать, что она продавала художественные постеры и билеты на всевозможные тамошние мероприятия, работа ее, по сути, ничем не отличалась от работы в кафе «Ремы» или «Домуса». По слухам, ее интерес к искусству и культуре, собственно, был лишь фасадом, частью спектакля, предназначенного сделать ее алкоголизм более приемлемым и чуть менее постыдным. Вроде как несколько более оправданно ходить с осоловелыми глазами и обвислыми, покрасневшими щеками, если ты человек богемный и трудишься на ниве искусства и культуры, а не обыкновенный работяга из кафе, как говорила преподавательница религии.
Вечеринки, происходившие у них в доме, были, кстати говоря, одной из причин, по которым нам с мамой не нравилось, что ты проводишь у них столько времени. Ладно бы веселился с ровесниками, подобные сборища нам тоже не нравились, но с ними мы кое-как мирились, по крайней мере пока они не выходили за рамки и случались не слишком часто. Но что ты все выходные сидел у них и пил с Сильиной мамашей и ее слегка потрепанными приятелями, вообще ни в какие ворота не лезло. Мама знала большинство из тех, кого Оддрун обычно приглашала к себе, и, по ее мнению, это была жалкая компания немолодых мужчин, которые некогда мечтали стать музыкантами, художниками и писателями, а в итоге, увы, сделались охочими до выпивки работниками с молодежью или учителями норвежского либо музыки «на подхвате» и наверняка чувствовали себя более молодыми и менее неудачливыми, когда могли поучать тинейджеров вроде тебя, Юна и Силье.
Но все эти вечеринки в обществе Оддрун и мужиков с брюшком и седыми конскими хвостами еще бы полбеды. Больше всего мама отчаивалась из-за перемен в твоем поведении, да и я тоже всерьез встревожился. Так или иначе, ты становился все мрачнее и мрачнее, никогда не радовался, как прежде, никогда не выказывал волнения и увлеченности, то есть мог, конечно, проявить пыл и энтузиазм, однако непременно с оттенком жесткости и злости. А самое тревожное было то, что ты, Силье и Юн начали обосабливаться. Раньше вы, по крайней мере, поддерживали хоть какой-то контакт со сверстниками, теперь же вас вроде как осталось трое, и только трое, домой тебе почти никто из других ребят не звонил, а если звонил, ты врал, что занят, или просил нас сказать, что тебя нет, ты, мол, не в силах болтать о футболе, и девчонках, и о том, как такой-то и такой-то упился на прошлой вечеринке, говорил, что давние приятели наводят скуку.
Мы пробовали потолковать с тобой об этом, но безрезультатно, и наверняка наша вина тут не меньше твоей. Мама дошла до такого отчаяния, что была не способна сохранять спокойствие. Если она и не впадала в истерику, то попытки поговорить всякий раз кончались слезами, просьбами и угрозами, что конечно же только ухудшало положение. Ты мрачно вздыхал и спрашивал, долго ли она намерена продолжать, чем повергал ее в еще большее отчаяние и негодование, а в конце концов, как правило, вставал и уходил. Мы двое — я и ты — всегда хорошо умели говорить друг с другом, по натуре-то были очень похожи, оба любители поразмыслить, вдобавок ты, по-моему, ценил, что я отношусь к тебе как к взрослому и не пытаюсь, разговаривая с тобой, изображать юнца. Кстати, я видел, к чему приводит подобная манера поведения. Самуэль совершенно не понимал, что существуют неписаные правила, кому можно, а кому нельзя употреблять словечки вроде «отпад», «круто» и «атасный», он думал, что, щеголяя ими, будет своим в компании конфирмантов и подростков-хористов, и не мог взять в толк, отчего его встречают презрением и отчего юнцы хихикают у него за спиной.
Но хотя я был спокойнее мамы и относился к тебе как к взрослому, достучаться до тебя все равно не мог. Наверно, слишком много было во мне от терапевта и психолога, когда я сидел и силился понять, что происходит у тебя в голове, наверно, сама ситуация с разговором казалась тебе искусственной и нелепой, наверно, ты считал все это скорее допросом, чем разговором, и оттого чувствовал себя сопливым мальчишкой, а не самостоятельным молодым мужчиной, каким так хотел быть. Не знаю, наверно, это было унизительно и обидно, во всяком случае, ты лишь зевал, поглядывал на часы и держался с демонстративной безучастностью, а мы с мамой после разговора с тобой испытывали то же огорчение и отчаяние, как и до.
Намсусская больница, 4 июля 2006 г. Примириться с неизбежным
Я отворяю дверь и выхожу в коридор, а оглянувшись, вижу, что Эйлерт с дочерью отпустили друг друга, Эйлерт поправляет воротник клетчатой фланелевой рубашки, говорит, что все-таки здорово будет снова вернуться домой, а дочка говорит, что они ужасно рады его возвращению, мама без него сама не своя, места себе не находит, бродит по дому и по участку, успеваю услышать я, прежде чем закрыть дверь. Стою, гляжу по сторонам, кругом все тихо-спокойно, только смотритель, стоя на стремянке, меняет мигающую лампу дневного света на потолке, да давешняя пухленькая медсестра катит пустую койку. Останавливается, ждет, когда смотритель закончит и можно будет продолжить путь. Они смотрят друг на друга, что-то говорят, а я, пользуясь случаем, пробираюсь мимо, именно сейчас мне никто не нужен, хочу побыть один, иду к лифту, медленно, неуклюже, спущусь на лифте вниз и погуляю немного, присяду на лавочку, полюбуюсь догорающим закатом.
