Кранц хотел предложить женщине сигарету. Но когда полез в карман, она испуганно отпрянула.
— Вы что, боитесь нас? — спросил он.
— Ясно, — ответила она. — Теперь вы первым делом разделаетесь с нами.
Когда они сошли с повозки и сказали «до свидания», им никто не ответил. Они все чаще и чаще останавливались теперь на отдых.
— И все равно мы движемся вперед, — сказал Кранц, хотя они снова сидели, пытаясь отдышаться.
Облака пыли носились над кучами мусора и щебня. На горизонте беспорядочно громоздились развалины. То, что они видели, называлось когда-то городом Франкфуртом.
Как долго длились эти двенадцать лет?
Как долго тянулись ночи в тюрьмах и концлагерях?
И сколько лет понадобилось им, чтобы не видеть больше во сне, как наступает январь тридцать третьего года и как они объявляют всеобщую забастовку?
Они спешили вернуться домой. Они выжили, и они знали, что это начало, новые необозримые возможности, их вторая жизнь. Но они уже поняли, что начало это будет трудным. Гестапо пришло за ними в разные времена года. Кранц нес в руках зимнее пальто, Эрвина они взяли летом. Ночами одного пальто должно было хватить на двоих.
И вот как-то к вечеру перед ними наконец появилась деревня. Под черной кромкой лесов пологий скат и дома что серое крошево.
Лесничий поспешно вошел в дом, завидев их. Крестьяне молча таращились.
— Скорей бы снова нацепить свой старый картуз, — проворчал Кранц.
Но когда они поднялись выше, с ними уже здоровались, первым, кто подал им руку, был горбатый официант «Почтового двора», в Верхней деревне перед ними уже неслась стайка ребятишек, а когда Валентин Шнайдер бросился к ним навстречу и обнял, то прибежал и старый Бэк, когда ж Валентин Шнайдер подтолкнул их к двери своего дома, его кухня была полна народу, от шума даже собственных слов слышно не было.
Идея назначить Кранца заместителем бургомистра исходила от Леи Грунд. Главный комитет понял ее так: этот человек будет тянуть повседневную работу. А то, что он предоставил Лее докладывать о достижениях, все считали само собой разумеющимся.
В июле Кранц явился в монастырскую больницу и попросил доложить о себе настоятельнице. Сестра Эрмелинда, сидевшая в привратницкой, в ужасе отпрянула, когда Кранц сказал, кто он и с кем хочет говорить. Сестра Эрмелинда отшатнулась от окошечка так, словно ощутила на себе зловонное дыхание дьявола. Не столько сохраняя присутствие духа, сколько от панического ужаса она подняла телефонную трубку, но сумела связно объяснить все лишь тогда, когда услышала спокойный голос матери-настоятельницы.
— Слушаюсь, матушка. Сейчас.
У сестры Эрмелинды, правда, все еще дрожали поджилки, но она уже значительно увереннее вышла за ворота и пригласила Кранца следовать за ней. Слыша за собой топот подбитых гвоздями башмаков, она думала только об одном — не оборачиваться.
В верхнем этаже известие о том, кто к ним направляется, вызвало не меньшую панику — вся обитель загудела. Однако мать-настоятельница оттеснила в сторону сгрудившихся вокруг телефона сестер, взяла трубку и, когда она постепенно уяснила себе, о чем идет речь, решительно сказала:
— Проводи его наверх.
Но и она тоже, положив трубку, почувствовала вдруг дрожь в коленях. Сестра Амалия и сестра Брунхильда в отчаянии заломили руки. Это было так похоже на матушку-настоятельницу. Решили тотчас послать за доктором Вайденом, позвонить патеру Оксу. И почему только они задерживаются! Может быть, принести матушке стакан воды? И тут вдруг Летиция, так звали матушку-настоятельницу, поняла, что глупо дожидаться доктора и патера Окса.
— Просите, — сказала она.
Хорошо ли сидит на ней головной убор?
— Доброе утро, — сказал Кранц, входя.
— Хвала господу нашему, Иисусу Христу, — ответила мать-настоятельница.
— Во веки веков. Аминь, — подхватили сестры Амалия и Брунхильда.
Помещение было ослепительно белым. Белыми были стены, потолок, круглый стол и стулья, белыми были облачения сестер. Только губы у матери-настоятельницы были красные. А глаза — фиалкового цвета. Да еще на полу лежал коричневый линолеум.
— Прошу вас, — пригласила мать-настоятельница Кранца легким жестом, для чего ей пришлось выпростать руку из длинного рукава. Кранц посмотрел, куда она показывала. Она показывала на стол. Сестры Амалия и Брунхильда стояли позади матери-настоятельницы. Если матушка делала шаг вперед, сестры Амалия и Брунхильда делали шаг вперед тоже. Так, шаг за шагом в строгом боевом порядке они подходили все ближе. Кранц уселся. Он положил шапку на стол, расстегнул куртку и руки тоже положил на стол.
Он никогда еще не видел такого прекрасного, тонкого лица, никогда не видел такой чудесной кожи. Это же невероятно, подумал Кранц. На щеках матери-настоятельницы появился нежный румянец. Кранц прикинул: ей должно быть около сорока. И ни одной морщинки, подумал он, пораженный. Две другие монахини казались значительно моложе. Решительно зашуршав своим облачением, мать-настоятельница села. Сестры Амалия и Брунхильда прошуршали к двум стульям, стоявшим у стены. У матушки-настоятельницы глаза и вправду были фиалковые.
Эта накрахмаленная штука на голове, должно быть, ужасно неудобна, подумал Кранц. Он думал об этом на секунду дольше, чем следовало, так что, прежде чем он открыл рот, мать-настоятельница заговорила первая.
— Радуйтесь, что вам не пришлось пережить всего, что пережили мы. Война была ужасна, — сказала матушка.
— Да, мне рассказывали об этом, — ответил Кранц. — Неужели вам действительно так трудно пришлось?
— В часовне не осталось ни одного целого стекла, — вздохнула мать-настоятельница. — И я хотела бы, кстати, просить вас…
— Я понял, — сказал Кранц.
Один-ноль в ее пользу, подумал он. Получается, будто она меня сюда вызвала. Он вынул листок с пометками.
— У меня тоже есть к вам дело. Если наши данные точны, у вас в обители всего двадцать шесть сестер.
Мать-настоятельница утвердительно кивнула.
— Вот видите, но в обители пятьдесят комнат.
— Откуда вы это знаете? — быстро спросила мать-настоятельница.
— Очень просто, — ответил Кранц. — Я узнал об этом у моих друзей-каменщиков, которые строили ваш монастырь и больницу. Ведь не сами же вы построили все это, правда?
Один-один, подумала мать-настоятельница.
— Итак, двадцать пять комнат у вас пустуют, а в деревне негде разместить беженцев. Взгляните сюда.
Он развернул перед ней свой листок.
— А как же часовня?
Кранц ухмыльнулся, и матери-настоятельнице ничего не оставалось, как слегка улыбнуться в ответ. У нее были пухлые щеки — свидетельство чистосердечия. Но ее фиалковые глаза были далеко не простодушны.
— Ну что ж, поглядим, — ответил Кранц. — Однако сейчас я хочу показать вам, как мы это себе мыслим. Мы перекроем коридор, откуда ведут двери в комнаты, вот здесь. Вы будете отделены. Вот тут мы пробьем выход на Бротгассе, установим умывальники, оборудуем туалеты и общую кухню.
Мать-настоятельница слегка пододвинула к себе листок, словно это ее и правда интересовало.
— Вас ведь и в самом деле двадцать шесть в обители? — переспросил Кранц.
Сестра Амалия слегка вздрогнула.
— Конечно, — подтвердила настоятельница. — А как вам жилось все это время? В этой… Вы ведь были…
— В тюрьме, — ответил Кранц. — Ах, знаете, у нас была, вообще-то, довольно сносная жизнь.
Мать Летиция поняла, что это неверный путь. Однако ей необходимо было выиграть время. Без патера Окса она не хотела ничего решать. Она покраснела. Этот человек все время смотрел ей прямо в глаза. А теперь она еще и что-то бестактное сказала. Но вместо того, чтобы обидеться, этот Кранц только улыбнулся. И поскольку патера Окса все еще не было и, надо надеяться, какое-то время еще не будет, а она женщина образованная в противоположность тем двум курицам у стены, и Кранц этот, судя по всему, малый не дурак и, уж конечно, поймет ее правильно, ведь у него явно есть чувство юмора, и еще потому, что перед ней наконец-то сидит человек, который уж наверняка должен знать, к чему все идет, мать-настоятельница смело взяла быка за рога, задав вопрос:
— Вы коммунист?
Кранц внимательно посмотрел на нее.
— Тогда объясните мне, как вы доказываете, что бога не существует?
Кранц наклонился вперед.
— Уничтожая капиталистов, — тихо ответил он.
Мать-настоятельница тоже слегка подалась вперед.
— Как это?
— Очень просто. Тогда он никому больше не будет нужен. Мы вообще забудем о нем, — прошептал Кранц. — И тогда он перестанет существовать.
— Жаль, — сказала мать-настоятельница и снова выпрямилась. — Ваше объяснение кажется мне слишком уж примитивным.
— Возможно, — сказал Кранц. — Но это будет подлинным доказательством того, что бога нет.
