Признание, точно мутная волна тошноты, подкатывало к горлу. Урибе понял, что не выдержит, сдастся, и, как всегда, решил спастись пустой болтовней.
— Это похоже на то, как бьют в школе. Когда мне было двенадцать лет, меня впервые отхлестали линейкой по рукам. Помню, это был старик учитель, который красил волосы в белый цвет, он даже содрал мне кожу на пальцах. Я был тогда хилым долговязым подростком и жил в постоянном возбуждении...
Урибе машинально потянулся за бутылкой с ликером. Он завел эту выдуманную историю, и ему нужно было подкрепить свои силы. Заметив, что Урибе привстал, юноша вскочил с места.
— Если хотите, я могу принести... Через секунду вернусь назад...
Он выпалил это с горячностью, которую сам же счел излишней. И мысленно призвал себя к спокойствию.
— Тебе никто не разрешал вставать с места! — остановил блондинчика Танжерец.
Он догадывался о страхе, охватившем юношу, и эта мысль была ему приятна. Он даже решил воспользоваться его страхом.
— Картина резко изменилась, как только я окончил школу. Мне было тогда лет шестнадцать, и я влюбился в одну девушку во время загородной прогулки. Мы случайно познакомились, когда разгадывали Тебасские письмена, и сразу же между нами возникла нежная дружба. Алисия была белокурой, легкой и изящной. Она походила на газель. Каждое ее движение было преисполнено особого очарования; у нее была такая восхитительная фигурка, что все время хотелось ласкать и гладить ее. Алисии очень нравилось гулять по парку одетой, как Клеопатра, и я, пыжась от гордости и удовольствия, сопровождал ее, непрестанно целуя ей руки, волосы, шею, губы. Я сравнивал ее с морем, небом, парусниками и облаками. Называл ее тысячами имен, словно она была воплощением всего сущего на земле; целуя ее руки и обнимая ее за шею, я представлял себе, что целую и обнимаю самое природу... Виноват.
Он наклонился в сторону, и его стошнило. У блондинчика глаза полезли на лоб. Страшное подозрение мелькнуло у него в голове. «Он сошел с ума. Я вынужден сидеть взаперти с сумасшедшим». Юноша провел языком по сухим губам. Его всего трясло. Урибе похаркал немного и вытер рот платком.
— Алисия,— продолжал он совершенно спокойно,— пробудила во мне подспудно дремавшего поэта, рядом с ней я чувствовал себя счастливым и обогащенным. Я дарил ей птиц и фрукты, украшал ее полевыми цветами. Часто мы вместе ходили к развалинам храма, и я просил ее исполнить для меня гимн Орфея. Фигурка ее четко вырисовывалась на синем фоне моря и золотого песка, напоминая изображения на знаменитых барельефах в Неа-политанском музее. Однажды, выиграв в лотерею, я купил ей маленького олененка. С тех пор Алисия, олененок и я составляли неразлучное трио. Кроме того, нас всегда сопровождали два шута и один карлик, которого специально нанял мой отец. Мы мечтали, чтобы вся жизнь продолжалась вот так: наслаждения в настоящем, никаких воспоминаний о прошлом и никаких забот о будущем. Все было просто и, следовательно, чудесно. И даже если бы наши родители вооружились против нас завистью, ненавистью, ядом, то и тогда их сопротивление не только не помешало бы нам, но сделало бы нас еще более счастливыми. То были самые счастливые дни в моей жизни, я забыл обо всем на свете. Для меня не существовало никого, кроме Алисии, а с Алисией — море, небо, цветы и птицы. Рядом с нею я чувствовал себя ребенком и наслаждался тем, чем мне не довелось насладиться в детстве. Во время дождя мы шлепали босиком по лужам, распевали песни, прятались под кронами деревьев и играли в придуманную нами самими игру — столько раз поцеловаться, сколько упадет дождевых капель. Мы считали, что мир существует только для нас и что мы единственные его обитатели. Нам доставляло удовольствие приветствовать рабов, которые трудились на полях, посылать им воздушные поцелуи и делиться с ними нашей радостью. Мы жили на лоне вечной весны, которая расцветала только для нас. В этом возврате к детству было нечто беспредельно чистое и непорочное. Не сговариваясь, мы пришли к взаимному соглашению: ни словом не упоминать о нашем будущем, чтобы ничем не омрачать нашей беззаботной любви. Алисия была моей прекрасной феей, я был ее архангелом. Она доверчиво позволяла любить себя, и, когда закрывала глаза, чтобы я целовал их, я, преисполненный счастья, не решался говорить. Понимаешь?
Лицо юноши было совершенно непроницаемо. Стиснув зубы, он уставился на канделябр. Одна из свечей совсем оплыла и готова была потухнуть. Блондинчик страшился остаться наедине с Урибе в темной комнате.
— Понимаю,— прошептал он.
— Врешь,— возразил Танжерец,— ничего ты не понимаешь. Ты увязался за мной, чтобы шпионить, и наверняка разболтаешь все, что я тебе сказал.
Урибе догадывался, что внушал юноше панический ужас, и решил сыграть на этом, чтобы как-то спастись самому.
— Я знаю тебя, маленькая гадина, тебя и подобных тебе фискалов. Ты думаешь, я такой дурак? Или ты не знаешь, как я расправляюсь с людишками твоего пошиба?
Юноша замер на своем соломенном стульчике. Он смотрел да
Танжерца остановившимися, остекленевшими глазами и мелко дрожал.
— Я... я... клянусь вам...
Урибе схватил пустую рюмку и хлопнул ее об пол. Он почувствовал вдохновение, прилив сил. Бес нашептывал ему на ухо.
— Хватит!
Урибе взял канделябр и направился к двери. Пляшущие, извивающиеся тени побежали прочь от него по стене. Он отпер дверь, вышел на площадку и снова запер за собой дверь на ключ.
С площадки он услышал, как юноша подбежал к двери, но только пожал плечами.
— Откройте, откройте! Я ничего не вижу. Выпустите меня! Выпустите!
Урибе спокойно пересек площадку и вошел в мастерскую. Усилие, которое он сделал над собой, исчерпало его силы, выжало, как лимон. Теперь он мечтал только о том, как бы заснуть. Положить голову на что-нибудь мягкое.
Из коридора он окинул взглядом танцующих и пьющих гостей. Рауль, Мендоса, Анна, как видно, ничего не заметили. Сейчас Урибе хотелось побыть одному где-нибудь в спокойном месте, куда бы не долетал шум веселившихся гостей. Он налил рюмку водки и выпил ее залпом. Теперь он снова чувствовал себя самим собою. Все узнавали его, несмотря на маскарад. Подзывали, кричали: «Эй, Танжерец!»
Издалека слышались приглушенные удары в. дверь, это стучал запертый им юноша; Урибе невольно сунул глубже в карман руку с ключом. «А, пускай сгниет! Пускай все сгниют! Мне наплевать! Забыть!» О, как бы он хотел принять такую таблетку, чтобы можно было заснуть и забыть прошлое!
Желудок давил, словно туда налили ртуть. В голове плясали и путались несуразные, туманные мысли. Он замер с отвисшей, словно налитой светом лампы, нижней губой. Все было ему мерзко и противно: голоса, крики, фонарики, шляпки, маски.
Блондинчик колотил в дверь все сильнее и сильнее. Вся лестница всполошилась. Шум и голоса нарастали. Тучная женщина средних лет ввалилась в мастерскую и начала вопить, точно сумасшедшая. Урибе признался.
— Это я. Я виноват...
Он отдал ключ Анне. Женщина, уперев руки в бока, кричала и ^бесновалась.
— Подонки! Хуже подонков! Уже ночь, а они скандал устроили... в порядочном доме.
Рауль без пиджака нахально встал перед самым ее носом, скрестив на груди руки.
— Сеньора, будьте любезны, дверь в конце коридора.
У женщины от ярости выступили на глазах слезы. Сетуя на то, что она не мужчина, а всего лишь слабая, беззащитная вдова, она порывалась дать Раулю пощечину. Ривера схватил ее за руку.
— Успокойтесь, сеньора! Прежде всего спокойствие! И уйдите отсюда подобру-поздорову... Как послушная девочка.
Вечеринка подходила к концу. Большинство девиц с пристыженным видом поспешно натягивали пальто. Один только Рауль, выпроводив непрошеную гостью, которая продолжала бушевать на лестнице, подбивая на бой жильцов и взывая к привратнице, словно ни в чем не бывало, танцевал со своей смуглой партнершей.
Пленника только что выпустили из заточения, и он, яростно размахивая руками, тыкал пальцем в Танжерца, обзывал его последними словами и обвинял в подлости. Толстощекая девица дергала юношу за рукав и призывала успокоиться. Веселая компания шуточками и смехом встретила это новое развлечение.
У Танжерца противно тряслись коленки, его страшно мутило. Ему хотелось скорей закрыть глаза, заснуть, лечь, как ребеночку в люльку. Он притворялся совершенно пьяным, больше, чем был в действительности, и делал это нарочно. Он снова играл роль. Покачиваясь, он подошел к Раулю.
— Я страшно хочу спать,— промямлил он.—Отведи меня домой, Рауль... Один я не дойду.
Он притворялся, будто у него заплетается язык. Винные пары заволакивали Урибе голову, но не настолько, чтобы нельзя было догадаться о его притворстве.
— Слушай, Танжерец,— сказала смуглянка,— ты напился как свинья.
— Если тебе нужна нянька, которая бы уложила тебя бай- бай,— крикнул Рауль,— можешь пойти купить ее на рынке.
