- Может, черт с ними, а? Пускай живут.
Меня снова в жар бросило. Да что это за несчастья?
- Запихайте, - говорю, - этот ваш шоколад знаете куда?
И тут Пидколодные, сбросив фальшивую маску любезности, нахально заявляют:
— А мы не уйдем.
— Это как же так? - опешил я.
Хотя с моим опытом не хрена было бы удивляться.
— А вот так - не уйдем, и все. Мы просили пониже.
Мы право имеем.
— Права граждан определяют специальные организации, - парировал я. - Я на вас на суд подам.
И я подал на них в товарищеский суд при домоуправлении. Я выиграл дело, но они не ушли. Я подал в районный суд, но они не ушли. Я подал в городской, но они не ушли. Я им лил керосин в щели. Я повесил им с балкона дохлую собаку. Но они собаку срезали и даже не поморщились, а мне за это как-то всю ночь стучали в свой потолок, который у меня является полом.
Очень меня это огорчает, что химиков подобных развелося полный город. Ну как с ними дальше жить? Я грущу. Я тут как-то встретил инженера Женю.
— Как дела, Женя, как там Саша?
— Уехал Саша, в командировку уехал Саша.
— Хорошо. А как здоровье матушки?
— Умерла. Умерла мама, - отвечает Женя, и голос его дрожит.
Жалко мне его стало до ужаса.
- Да, дела. Ну - хоть отмучалась. Как говорится - как ни болела, а все ж померла, правда?
(Это я чтобы его подбодрить. Это вроде как шутка.)
А он вздохнул и ушел.
А я решил, что подам на захватчиков и в Верховный суд, если это потребуется. До каких пор мы будем поощрять нахальство? Пускай горит земля под ногами нахалов. Пускай их судит Верховный суд!
А если и Верховный суд их не выкурит, тогда я выброшусь из окошка и оставлю записку, где напишу, что это они меня столкнули, Пидколодные. Ну это я, конечно, шучу, но я своего добьюсь. Они у меня еще попляшут. Это я вам точно говорю.
...и надо сказать, что раньше я очень и очень верил в жилет. Я искал в жилете остатки человеческого разума, отзвуки гуманистических идей. Сам вид жилета успокаивал меня: длинный ряд пуговиц, отсутствие рукавов, шелковая спинка, хлястик, милые остренькие полы, витая массивная цепь серебряных жилетных часов.
Вспоминал Чарли Чаплина с его тросточкой и малолетним Джекки Куганом. Как, покачиваясь, он раскуривает сигарку около мусорного ящика на дне жизни, роняет дырявые перчатки, тщетно чиркая спичкой, пытается уловить какой-то ускользающий смысл.
Ну, а в тот день потери веры в жилет я сначала тихо и спокойно ехал в первом вагоне пригородной электрички.
Там было много народу. Все куда-нибудь ехали. Вечерело. Ехали домой грибники с полными лукошками - все женщины, дети, мужики, девки, бабы, малые ребята.
Я, уткнувшийся в многостраничный номер "Недели" - воскресного приложения к известной газете "Известия", поглядывал на грибников с уважением и подобострастием, сознавая их превосходство. Они встали в 4 часа утра, ходили босиком по росе навстречу солнцу, их ели кровососущие насекомые, а я спал до 12 часов дня, потом пил чай с клубничным конфитюром, потом лежал на берегу, на песочке. Ленился.
И, говоря по совести, я еще боялся, что ежели случись что, то они - грибники благодаря своей энергии окажутся жизнеспособнее меня, а я погибну.
Слышались слова: "Мы собирали грибки", слышались слова: "Маслята", "Опята", "Белые", "Обабки", "Грузди". Из транзистора неслось пение:
Непогоде вопреки валят лес сибиряки. Ча-ча-ча...
А я ехал из гостей, с чужой дачи и сидел на желтой и жесткой вагонной скамье. И одет был по случаю гостей
неплохо. В хороших башмаках и неплохом венгерском костюме фирмы "Модекс", с галстуком и жилетом, конечно.
Ехал, читал "Неделю".
И напротив меня, тоже на желтой, тоже на жесткой, находился какой-то мальчик Он что-то все вертелся, крутился, поглядывал на грибы и грибников. Поглядит, осмотрит, а потом возьмет да и черканет что-нибудь в своей записной книжечке.
Я хотел с ним разговориться. Вот и говорю:
— Мальчик, ты, наверное, юный натуралист?
— Нет, я просто натуралист, - ответил мальчик, - я - юный писатель. Я - вундеркинд. Критики обвиняют
меня в чрезмерной психологической заостренности. Утверждают, будто я нахожусь под влиянием Золя и французской киногруппы "Авангард".
— О! Это очень интересно. А я - молодой писатель. Мое имя тебе ничего не скажет.
— Очень приятно познакомиться, - сказал мальчик.
Ехать стало гораздо веселее. Мы с мальчиком беседовали на литературные темы. Мальчик сказал, что он терпеть не может "Золотые плоды" Натали Саррот и вообще из всей современной литературы признает только "Трансатлантический экспресс" Роб-Грийе, который он, к сожалению, еще не читал.
Я его горячо с этим поздравил, но в глубине души был слегка уязвлен.
— Ну, а как же Сартр, - сказал я, испытующе глядя на юного писателя.
— А что Сартр? Сартр, Сартр, - ворчливо ответил мальчик и стал ворчать: - Сартр. Сартр. Носятся с этим
Сартром как с писаной торбой. Я англосаксов люблю и на них делаю ставку. Сартр. Носятся с ним, с Сартром. Совершенно потеряли всякое чувство меры.
— Ну, а Камю? - спросил я, теряя последние надежды.
— Ка-мю?! - озлобился мальчик. - Да если хотите знать, меня лично совершенно не устраивает его теория безысходного отчаяния, ведущая к космическому пессимизму. Пассив. А я хочу активных действий. Если говорить образно, тот вот на вас жилет, а рукавов на жилете нету. Так вот: философия Камю - это рукава от жилета настоящей философии.
— Какой настоящей?
— Ну настоящей. Вы что, не знаете, какой, что ли?
Настоящей философии.
От таких слов я заробел, и неизвестно, чем бы кончился наш спор, но тут к нам подсел еще один пассажир, бывший солдат. Он донашивал военное обмундирование, то есть был в полной форме, но без погон и звездочек.
Чайный домик словно бомбоньерка
В венчике своих душистых роз, -
запел солдат, закурив.
- И мой вам совет, - сказал мальчик, - так жить на земле, как живете вы, - нельзя. Нужно либо повеситься,
либо начать жизнь по-иному. Вот скажите, вы уже написали роман?
Я тут приободрился.
— Э-э! Нет! Видишь ли, пузырь, настоящий роман сейчас написать невозможно. Это раз. А во-вторых, если еще подумать, сколько времени уйдет на роман - полгода, год, два, три, то становится страшно. Поэтому я пишу короткие рассказы, а также потому, что больше я ничего писать не умею.
— Вот. Вот. Вот вы и пожинаете плоды своих увлечений и философий.
— Но, помилуй, кто тебе дал право...
— А почему мне не нравится ваш разговор, - нежиданно вмешался солдат, - да потому, что я в нем ничего не
понимаю.
— Боитесь все, боитесь, а чего бояться, - пилил меня мальчик.
— А также потому мне он не нравится, что он мне что-то напоминает. И я даже могу сказать, что, если хотите.
— Нужно не клонить голову долу, а смело смотреть жизни в глаза, - наставлял мальчик, и на этом наша дискуссия о литературе, ее творцах и философах закончилась.
Мы начали слушать солдата, так как тот уже стал тяготиться нашим невниманием. Он заорал: "Тихо, вы - змеи, романы. Дайте и человеку наконец слово сказать".
Дали.
- Я в жизни много видел безобразия, - начал свой рассказ солдат, - но такого, какое я повстречал в городе
А. Якутской АССР, вы не найдете нигде, точно вам говорю.
Я, ребята, стоял в очереди за вермутом разливным, или, как говорят у нас в народе, за "рассыпушечкой". Мне что? Мне лишь бы рассыпушечка была, а дальше я проживу. И ведь уже почти достоялся, когда вдруг теребят меня за робу две подруги, ладные такие дивчины, и одеты неплохо, и сами ничего себе, все покрашенные. Теребят и говорят: "Солдат! Возьми нам по стакану рассыпухи, а мы тебе обои за это заплатим натурой".
Вы понимаете, что это значит? А это значит, что за стакан рассыпушки они уже на все согласные.
И тут солдат на минуту замолк, чтобы перевести дух. Я с удовольствием смотрел на его говорящее лицо, а мальчик в пол.
- Вы, конечно, знаете, как я люблю заложить за воротник. Вы знаете, потому что я вот, например, и сейчас
уже под газом. Но это гнусное предложение глубоко возмутило меня, как гражданина, как бойца и как мужчину.
Я вышел из очереди, где мне оставалось два человека до продавца. Вышел, чтобы круто поговорить с девчонками и, может быть, даже направить их по правильному пути.
Вышел я, значит, из очереди, и что же я, братцы вы мои, вижу? А вижу я, что эти две профуры, они обои стоят в углу с какими-то поросятами и вино они дуют без моей сторонней помощи.
Я подошел к ним, чтобы что-нибудь сказать, может быть, посоветовать, я все-таки постарше их буду, но только мне один барбос из этих вдруг как с ходу звезданет по рогам! Он мне выбил зуб.
И солдат открыл рот, указав пальцем на пустоту в своей челюсти, и, достав красненькую в горошек тряпочку, размотал, вынул, предъявил нам желтый кривой зуб.
— Что было дальше? Профуры было заржали, но я их ним хмырям мигом накидал таких пачек, что развратницы заткнулись и стали их утаскивать из магазина. Вино кончилось. Я был маленько побит. Через месяц демобилизовался в чине ефрейтора. Вот и весь мой рассказ.
