— Я фамилию спрашиваю, деточка.
— Люси. Сестра Люси.
— Льюся-льюся, никак не разольюся, — завизжала бабуня Барнакл. — Ну, и все равно я ее включу в завещание. Помогите мне...
Пришел доктор, ей сделали укол, она угомонилась и задремала.
В час дня, когда все были заняты едой, она пробудилась. Сестра Люси принесла ей молочного крема и покормила ее с ложечки. В палате было тихо, все молчали, и с жестокой отчетливостью звякали ложки о тарелки.
Около трех часов бабуня Барнакл снова пробудилась и стала выкрикивать призывным голосом, сначала слабо, потом все звонче и пронзительнее:
— Ноовасти, виичернии ноовасти, — заливалась старая газетчица. — Виичеарнии гаазеаты, ноовасти, Иванинг стандырт, Иванинг старр и стандырт!
Ей сделали укол и дали глоток воды. Койку ее откатили в угол палаты и загородили ширмой. Приходил доктор, немного побыл за ширмой, потом ушел.
Приходила и заглядывала за ширму и новая старшая сестра. Часам к пяти, когда немногие посетители расходились, сестра Люси снова зашла за ширму и что-то сказала бабуне Барнакл, а та ей слабым голосом ответила.
— Она в сознании, — сказала мисс Валвона.
— Да, разговаривает.
— Плохо ей? — спросила мисс Валвона, когда сестра проходила мимо ее койки.
— Да, не слишком хорошо, — отозвалась сестра.
Кое-кто выжидательно и испуганно поглядывал на двери палаты, заслышав чье-либо приближение, словно именно там должен был появиться ангел смерти. К шести часам у дверей раздались мужские шаги. Бабуни, сидя в постелях над подносами с ужином, прекратили есть и обернулись к вошедшему.
Это и в самом деле был священник с маленьким ящичком. Мисс Валвона и мисс Тэйлор перекрестились, когда он проходил мимо них. Он зашел за ширму в сопровождении сестры. И хотя в палате царило безмолвие, никто не мог расслышать, даже с помощью слуховых аппаратов, ничего, кроме иногда доносившегося молитвенного бормотания.
Мисс Валвона оросила слезами свой ужин. Она вспоминала, как ее отец напоследок причастился святых тайн, а потом выздоровел и прожил еще шесть месяцев. Священник за ширмой препоручал бабуню Барнакл всеблагому творцу, свершал помазание глаз бабуни Барнакл, ее ушей, носа, рта, рук и ног, испрашивал отпущение грехов, содеянных ею при посредстве зрения, слуха, обоняния, вкуса и речи, греховного осязания рук и даже подошв.
Священник ушел. Некоторые доели свой ужин. Кто не доел, того упокоили овальтином. В семь старшая заглянула за ширму перед уходом в столовую.
— Как она там? — спросила одна из бабунь.
— Спокойненько уснула.
Еще примерно через двадцать минут за ширму заглянула одна из сестер, зашла туда на минуту, потом снова появилась. Ее проводили долгими взглядами. А она что-то сказала дежурному, тот пошел к столовой и, приоткрыв дверь, позвал старшую по палате. Он поднял один палец, показывая, что в палате у сестры налицо одна смерть.
С тех пор как туда легла мисс Тэйлор, это была третья смерть. И она знала порядок. «Из уважения к мертвым мы оставляем пациента час лежать, — как-то объяснила ей сестра, — но не больше часа, а то тело цепенеет. Ну, и потом делаем, что надо — обмываем и прибираем к похоронам».
В пять минут десятого в мутном свете ночных лампочек бабуню Барнакл вывезли из палаты.
— Совершенно не смогу спать, — сказала миссис Ривз-Дункан. За нею многие сказали, что совершенно не смогут, однако, вконец обессилев, забылись крепчайшим сном. В палате до самого утра было очень тихо, и воедино сливалось сонное дыхание с одиннадцати коек.
*
Реорганизация старушечьей палаты началась на следующее утро, и все пациентки в один голос заявили, что, слава богу, бабуня Барнакл хоть до этого не дожила.
До сих пор двенадцать коек занимали только половину палаты: их просто выставили из другого, большего помещения, где были женщины помоложе. А при новом устройстве замысел был тот, чтобы подкинуть на свободное место еще девять сверхпожилых пациенток. Их предполагалось устроить в дальнем конце палаты. И уже сейчас, во время спешной подготовки, дальний конец назывался у сестер «гериатрический угол».
— Что это они за слово такое повторяют? — спросила бабуня Робертс у мисс Тэйлор.
— Это у них значит «старые». Видимо, к нам поместят престарелых пациенток.
— Мы у них, стало быть, школьницы?
Бабуня Валвона сказала:
— Вероятно, новым нашим подругам лет по сто.
— Что-то я ничего не расслышала — погодите-ка минутку, я вставлю трубу, — сказала бабуня Робертс, которая всегда называла свой крохотный слуховой аппарат не иначе как трубой.
— Смотрите-ка, — сказала бабуня Грин, — чего они к нам вносят.
В палату вкатили несколько кроватей и расставили их рядком в гериатрическом углу. Кровати были в общем обычные, больничные, с той, однако, поразительной разницей, что загорожены с двух сторон сетками, будто детские.
Бабуня Валвона перекрестилась.
Затем вкатили и пациенток. Вероятно, это был не лучший способ представить новеньких здешним, прилежавшимся больным. В разной степени одряхлевшие и растревоженные перемещением, новоприбывшие галдели и пускали слюни не в пример более обычного.
Сестра Люси обошла бабунь, всем объясняя, что придется с этими новенькими, сверхнемощными, быть потерпеливей. Упаси боже оставить поблизости от них вязальные спицы: они могут покалечить себя и друг друга. Но не надо волноваться, если случится что-нибудь такое. Тут она прервалась и обратила внимание сестры на то, что одна из новоприбывших, хрупкая, ссохшаяся и все же хорошенькая старушечка, пытается выкарабкаться из кровати. Сестры поторопились уложить ее обратно. Пациентка при этом издала младенческий вопль — но не совсем младенческий, скорее похоже было, будто старушка изображает младенца. Старшая продолжала доверительную беседу с бабунями.
— Постарайтесь помнить, — говорила она, — что они, бедняжечки, очень и очень в летах. И будьте лапушками, не расстраивайтесь. Лучше, ежели что, помогите сестрам — соблюдайте покой и порядок.
— Это мы так и сами скоренько одряхлеем, — сказала бабуня Грин.
— Ш-ш-ш, — сказала сестра. — Такие слова у нас не в ходу. Они у нас называются долгожители.
Когда она ушла, бабуня Дункан сказала:
— Подумать только, что я в свое время мечтала, как я буду отдыхать на склоне лет!
Еще одна долгожительница попыталась выбраться из кровати. Сестра кинулась на выручку.
— Какое счастье, — сказала бабуня Дункан, — что бедная бабуня Барнакл не дожила до этого. Бедняжечки — ой, сестра, вы с ней помягче!
Между тем долгожительница сорвала наколку у сестры с головы и стала слезно требовать водички. Сестра водрузила наколку на место и, когда другая подносила пластмассовый поильник к губам долгожительницы, заверила палату:
— Они утихомирятся. Это их переезд возбудил.
Наутро, после суматошной ночи, новенькие и правда вели себя потише, хотя одна или две из них начинали вопить посреди разговора и почти все, когда сестра вынимала их из кроватей и на минуту ставила на пол, тут же изливали мочу. Днем врачиха-специалистка с помощницей принесли шашечные доски и разложили их на полу перед четырьмя долгожительницами, сидевшими в креслах; правда, руками они не владели. Они безропотно позволили помощнице снять с них тапочки и носки, размять и растереть им ноги. Потом носки и тапочки были снова надеты, и они вроде бы понимали, что делать дальше, когда им пододвинули под ноги эти доски.
— Можете себе представить, — сказала бабуня Валвона. — Они ногами играют в шашки!
— Это как же, — сказала бабуня Роберте, — у нас здесь цирк теперь, что ли, будет?
— Пустяки, подумаешь, того ли вы бы еще нагляделись в гериатрической палате, — горделиво сказала сестра.
— Ну, хоть бедной бабуне Барнакл повезло, бог уберег от такого зрелища.
Мисс Тэйлор ради Алека Уорнера, как могла, старалась воспринимать и запоминать. Но смерть бабуни Барнакл, ее собственные боли и шумное вторжение долгожительниц — вместе это было слишком. К ночи она расплакалась и боялась, чтобы не заметила сестра, не доложила бы, что ей не по силам наутро ехать к мессе, которую они с мисс Валвоной заказали за упокой души бабуни Барнакл: у нее ведь не было родственниц и некому было ее оплакивать.
Мисс Тэйлор уснула и, проснувшись среди ночи от разламывающих болей, притворилась, что спит, и обошлась без укола. И на следующее утро в одиннадцать часов мисс Валвону и мисс Тэйлор прикатили на креслах в больничную часовню. С ними были еще три бабуни из их палаты, не католички, но по-разному приверженные бабуне Барнакл: любовью ли, презрением, отвращением или жалостью.
И когда свершилась месса, мисс Тэйлор вдруг поразила невероятная мысль. Она эту мысль отринула и сосредоточилась на молитвах. Но мысль, совершенно невероятная и все же объясняющая, догадка о мучителе дамы Летти, посетила ее потом снова и снова.
