Его мать буркает что-то вместо приветствия и исчезает за кухонной дверью, а меня окутывает удушливой волной паровых овощей и карри. По выражению ее лица ясно, что мое вчерашнее богохульство будет не скоро забыто, а по моей улыбке до ушей и сладчайшему «здравствуйте» очевидно, что мне на это глубоко наплевать.
Уэйн предстает предо мной в постели, где он, облокотившись о кучу подушек, сосредоточенно курит огромнейший косяк. Уэйн выглядит бледным и ужасно осунувшимся, глаза глубоко провалились в глазницы, губы сильно потрескались. Он улыбается, и зубы его кажутся огромными неровными сталактитами на ввалившихся бесцветных деснах. Неужели он успел еще похудеть со вчерашнего вечера?
— Как я мог допустить, что ты столько выпил, — говорю я, встревоженный его мертвенной бледностью.
— А ты мне не начальник, — отвечает он с болезненной усмешкой, — а кроме того, на себя посмотри.
Я многозначительно смотрю на болтающуюся между его пальцами увесистую самокрутку.
— Это в медицинских целях, — говорит он. — Клянусь тебе.
Я подкатываю к кровати кожаное кресло от письменного стола и сажусь рядом с Уэйном.
— Не хочу показаться занудой, но не лучше ли тебе отправиться в больницу?
Он фыркает и закрывает глаза.
— Мне рекомендовали хоспис, — говорит он, — но я не хочу валяться в какой-то белой палате, накачанный болеутоляющим и антидепрессантами в ожидании своего конца. Как я вообще узнаю, что умер?
Я грустно киваю, только теперь осознав, как далеко зашло дело. Уэйн мыслит не годами и даже не месяцами. Речь идет о неделях, если не о днях. Ему стоило гигантских трудов одеться и прийти ко мне вчера вечером, а я, идиот, даже не понял, в каком он состоянии! Надо было немедленно везти его домой и укладывать в кровать. А я вместо этого повел его пьянствовать.
— Ты уже видел Карли? — спрашивает он.
— Почему ты все время об этом заговариваешь? — говорю я, хотя сам ждал, пока он спросит.
— Потому что это то, что имеет значение.
— Ну, не только же это.
Уэйн открывает глаза, делает короткую затяжку, выдыхает тонкую серую струйку дыма и слегка приподнимается на подушках.
— Тут, на пороге загробного мира, — провозглашает он с деланой серьезностью, — мне открылась некоторая мудрость, если можно так сказать. Способность видеть вещи с такой ясностью, с какой мне это никогда не удавалось. Видимо, это такой прощальный дар. Типа, на следующий уровень ты не проходишь, но вот тебе утешительный приз, и спасибо за участие.
Он делает паузу и грустно улыбается своей шутке.
— Видимо, когда мой мозг свободен от обычных забот о здоровье, благополучии и светлом будущем, он может наконец проникнуться истинным смыслом вещей. Другими словами, — при этом он бросает на меня острый взгляд, — подумать о том, что на самом деле имеет значение.
— И что же на самом деле имеет значение? — спрашиваю я, и дым от его второсортной травы пробирает меня так, что колет в горле.
Он улыбается и, не отвечая, смотрит в окно. Солнце низко висит над крышами в лиловом небе, и дневной свет быстро растворяется в светло-розовых вечерних тонах.
— Помнишь тот день, когда мы прогуляли уроки и поехали на электричке в город: ты, я и Карли? — говорит он.
Я киваю:
— Конечно. Мы пошли в зоопарк в Центральном парке, а потом в кино.
— На «Назад в будущее», — говорит Уэйн, вспоминая с закрытыми глазами. — Кроме нас, в зале никого не было.
Внезапно я отчетливо вижу, как посреди сеанса Карли проходится колесом между рядами пустого кинозала, а потом вприпрыжку бежит обратно с сияющим от возбуждения лицом, а мы с Уэйном аплодируем. Я забыл этот случай, и теперь, когда я его вспомнил, к горлу подкатил комок.
— Мы потом купили куриных ножек в «Кентаки Фрайд Чикен», — говорю я. — Целую гору в поезд притащили и всю дорогу объедались.
Уэйн кивает с улыбкой.
— В это время с Сэмми творилась вся эта фигня, — говорит он. — Я все отказывался признать, что я гей. У меня тогда был тяжелый год. Я был напуган и растерян, носил в себе эту тайну, которой ни с кем не мог поделиться. Но в тот день нам всем было так здорово, лучше, чем если бы это был выходной.
Он отворачивается от окна и смотрит на меня.
— Мы так много смеялись в тот день, все трое. Это мне больше всего запомнилось. На один день я совершенно позабыл о своей тайне и просто радовался жизни, впервые за долгое-долгое время.
Я киваю, и на глаза у меня наворачиваются слезы. Сидя возле Уэйна, я вдруг отчетливо вспоминаю весь тот день, ощущение от него, — и чувствую себя тогдашним. Морозный осенний воздух, гул Манхэттена, замечательное чувство таинственности — от того, что мы там, где быть не должны, — и покрасневшие от холода в зоопарке щеки Карли.
— Это был действительно важный день, — произносит Уэйн с нажимом. — Было еще множество других дней, тоже значительных, но совсем не так много, как могло бы. Я часто про это думаю: что именно заставляет обычный день так много значить и почему таких дней с годами становится все меньше.
— И какой же ответ? — спрашиваю я.
— А все очень просто. Мы делали то, что нам хотелось, а не то, чего мы от себя ожидали.
Он откидывается на подушки и делает долгую, жадную затяжку, стряхивая пепел в чашку на тумбочке.
— Бот что я тебе скажу, — говорит он высоким и скованным от травы голосом. — В конечном итоге — а именно к нему я сейчас и подобрался — ничто не имеет значения, кроме того, что действительно важно. Не то чтобы это была какая-то новая мысль: ты это как бы знаешь, но не осознаешь до конца. Потому что если бы осознал, то не сидел бы сложа руки. Черт, если бы я только мог снова вернуться туда…
Его голос гаснет, и он так долго ничего не говорит, что я уже решаю, что он уснул, но тут он наклоняется вперед и делает глубокий вдох.
— А сейчас я хочу вызвать дух героя одного мультфильма, — торжественно заявляет он.
Я показываю на косяк:
— Что у тебя там?
— Джо, не лезь, я говорю мудрые вещи.
— Прости.
Уэйн поворачивается на бок, чтобы лучше меня видеть. Пока он устраивается поудобнее, с кончика папиросы срывается серая горстка пепла и исчезает в складках одеяла.
— Помнишь старый мультик про койота, который гонялся за птичкой? Там койот несется по вершине хребта, добегает до обрыва и еще некоторое время продолжает бежать, а потом вдруг смотрит вниз и обнаруживает, что бежит по воздуху?
— Ну?
— Знаешь, — говорит он, — мне всегда было интересно, что было бы, не посмотри он вниз. Оставался бы воздух все таким же твердым, пока он не добежит до противоположного края? Я думаю, оставался бы, и еще я думаю, что со всеми нами происходит то же самое. Мы устремляемся вперед, через обрыв, не сводя глаз с тех вещей, которые имеют значение, но потом нечто — какие-то страхи, неуверенность в себе — вынуждает нас посмотреть вниз. И тогда мы понимаем, что бежим по воздуху, нас охватывает паника, и мы разворачиваемся и сломя голову несемся назад. А если бы не смотрели вниз, то просто перебежали бы на другую сторону. Туда, где находится то, что имеет значение.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — говорю я. — Но у нас с Карли все было так давно. Люди меняются.
— То, что имеет значение, не меняется, — говорит Уэйн, поворачивает сигарету другим концом и со знанием дела засовывает в рот тлеющий кончик. — Мы это когда-то называли «запуск светлячка». Так вот, просто расстояние до того, что имеет значение, становится все больше и больше. Между вами все еще определенно что-то есть.
— Она так сказала?
— Возможно, я немного читаю между строк, — признается он, вытаскивая косяк изо рта и гася его в чашке, — но послушай, Джо, ты же ничего не теряешь.
Мы смотрим друг на друга, и я снова чувствую подступающие слезы, впрочем, может быть, дело в травке, дым от которой проник уже во все уголки комнаты и заполонил ее своим приторным запахом.
— Я ее сегодня встретил, — говорю я. — В больнице.
Уэйн смотрит на меня во все глаза:
— Вот собака! И сколько ты еще собирался слушать мою болтовню?
— Не хотелось прерывать.
— Блин, придурок, — говорит он с улыбкой. — Ну и как?
— Пока не знаю. Договорились встретиться.
Он с довольным видом откидывается на подушки:
— Отлично!
— Это еще ничего не значит, — говорю я.
— Ну, ясное дело.
— Нет, правда.
— Конечно.
Мы оба улыбаемся.
— Отличный был день, а? — говорю я.
— Лучше не бывает.
Он откидывается на спину и натягивает на себя одеяло.
— Мне надо отдохнуть, — говорит он, — приходи завтра, если сможешь.
— Конечно, — говорю я и поднимаюсь, чтобы уходить, одновременно обдумывая слова Уэйна. Черт его знает, может, в этом что-то и есть, а может, он просто обкурился.
