— Газеты есть?
— He-а. Привезут только в семь тридцать.
— Черт.
Я остановился перед стеллажом с журналами. Нижние полки были заполнены женскими еженедельниками, полными душещипательных историй об изменах и семейных неурядицах: «Трагедия мужа после смены пола», «Отчимы и падчерицы: шокирующий обзор», «Сексуальные тайны звезд мыльных опер». Кошелки сраные.
— Чё-нить ищем?
— Смотрю просто.
Выше размещались странные журналы для автолюбителей, явно специализировавшиеся на отдельных моделях «Водитель „эскорта“», «Ваш „гольф“», «ДАФ». Еще выше — перекошенные губы и сплетенные тела в обязательной секции «только для взрослых», хотя я не знал ни одного взрослого, который клюнул бы на эту обманку. Один из журнальчиков тоже назывался «Эскорт», еще один — «Фиеста». Сомнительно, что идею с названием одобрили бы в отделе маркетинга «Форда». Меня слегка заинтересовал новый тип журналов — рядом с давно известными стояли «40 с хвостиком» с подзаголовком «Женщины за 40 с 40-м размером бюста» и «Азиатские трусики», состоявшие целиком из японок в задранных юбчонках Еще немного, и появятся «Пухленькие англичанки среднего класса в цветастых летних платьях, с маленькими ножками, светлыми локонами и веснушками на плечах». Я бы на такой подписался. На «Рыжих училок» тоже.
Откинув голову и разинув рот, я засмотрелся на журналы, но тут опять подал голос хмыренок:
— Валяй, приятель. Никто не смотрит.
— В каком смысле?
— Возьми себе журнальчик. Кому какое дело.
Боже, я не покупал эту дрянь уже лет десять-двенадцать, но пересмотрел много — Тони держал целую пачку в шкафу в туалете для персонала. Мне почему-то стало обидно за женщин. Не тех, что в журналах — они сами на это пошли, — а жен и подруг мужиков, которые покупают эту порнуху. Конечно, солидная часть тиражей расходится среди подростков, одиночек и доходяг, но не все. Что могли дать Тани, Ундины и Амелии в детском нижнем такого, чего не могли дать жены и подруги? Наверное, они тоже в чем-то виноваты, не могут установить контакт на нужном уровне. Но, как и везде, распоряжаются-то мужчины, это они потакают своим низменным инстинктам, раскручивают спираль и снимают сливки.
С учащенным сердцебиением я решился-таки на покупку. Действительно, кому какое дело. Выбрал «Азиатские трусики». Если спросят, скажу, что из социологического интереса. Мысль помогла смягчить ощущение вины.
Хмыренок был слегка озадачен.
— А чё. У каждого свой вкус. Мне американские больше нравятся, жестче и качество лучше.
Семнадцать лет от роду, а уже знаток. Я почувствовал себя злым импотентом. Самый подходящий настрой для порно.
— А не пошел бы ты…
— Не гони волну, приятель.
Пришлось также покупать «Бенсон энд Хеджес», «Лаки Страйке» продавались только в столице. Мне не стыдно признаться, что вид плотной золотистой пачки как бы делал меня чуть состоятельнее. Кстати, когда я привык к излишку угарного газа, этот сорт оказался лучше, чем я думал.
Вернувшись на М40, я пытался листать «Азиатские трусики», слушать радио, курить, оттирать следы рвоты и вести машину одновременно. В целом получалось, пока у Марлоу я чуть не напоролся на фургончик, который, игриво вильнув, вывернул на мою полосу. Чтобы не искушать судьбу, я забросил журнал на заднее сиденье. Мне была невыносима мысль, что меня найдут мертвым с таким журналом на коленях.
Много ли я накуролесил? Порядок событий из-за приступов тошноты вспоминался с трудом, но пинок Мэри и глупые хриплые крики Тома запомнились хорошо. Может, позвонить из ближайшей будки и вымолить прощение? Но я не знаю номера. Да и с чего начать? Я представил, как раскрываются все новые подробности моей с Люси дешевой глупой интрижки. Вспышки ярости, моменты оцепенения, бессвязные выпады. Том будет рычать от нехватки сна, на великодушное прощение по телефону нечего и рассчитывать. Мэри придет в бешенство, от привычной собранности, организованности и упорядоченности не останется и следа.
Я свернул на М25 и потом на М4 в город Надо было выбрать Грейт-Вест-роуд, такое поэтичное название[54]. Стояло воскресное утро, Лондон еще тер щетину на подбородке и шаркал шлепанцами, на улицах было тихо. Когда я проезжал по набережной вдоль облизывающей сточные выводы Темзы, на меня вдруг напала слезливость. Почему-то с похмелья я всегда готов расхныкаться в неподходящую минуту. С Мэри я особенно распускал нюни наутро после пьянки. А еще на меня нападала похотливость — клетки, занятые восстановлением, жаждали размножения.
Без всякой цели я подъехал к Баттерси-парку и притормозил у теннисных кортов. В девять утра холод был еще силен, но на корте уже играли две девушки. Лет по двадцать пять, в плотных хлопчатобумажных свитерах, дыхание клубилось на подмерзшем воздухе. Ниже пояса мой наряд все еще состоял из трусов и башмаков, поэтому я подвел «кавалер» к изгороди и стал наблюдать за девушками из машины. Та, что ближе, была вся в белом, волосы забраны в задорный хвостик. Пухленькая, сзади похожа на кулинара-кондитера. Всякий раз, готовясь принять подачу, она водила задом туда-сюда. Играла она безнадежно плохо, промахивалась, мяч, прежде чем перелететь через сетку, сначала отскакивал на ее половине, простые удары с правой отправляли его через ограждение корта. Обе как попугайчики непрерывно пересмеивались. Мне страшно хотелось их пожалеть, особенно сдобную девушку. Я желал ей выиграть, и, когда ее соперница дважды подряд ошиблась и резаным ударом послала мяч за линию, я в восторге нажал на клаксон. Они остановились и немного посовещались через сетку. Сдоба подошла к машине через калитку. Не желая быть застигнутым в непотребном виде, я попытался завести двигатель, но она уже стучала в стекло. Вблизи ей можно было дать шестнадцать, но не двадцать пять, как мне сначала показалось.
— Чего тебе?
Я развел руками и продолжил попытки завести двигатель. Она окинула взглядом мои голые ноги, замшила раскрытый журнал на заднем сиденье и треснула ракеткой по крыше машины.
— Извращенец чертов!
Рухлядь наконец завелась, и я быстренько развернулся. Улепетывая по дороге, я услышал, как толстушка крикнула мне вслед «Онанист!», и мысленно с ней согласился.
В пятнадцать минут десятого я был дома. В квартире царили карикатурно неестественная чистота и порядок. Генри и Лотти уехали на выходные к родителям в Престон. Я включил телевизор и полчаса скакал по общеобразовательным и детским каналам. На одном из них чернокожая женщина из Йоркшира составляла симфонический оркестр из кухонной утвари: пылесос играл роль фагота, пластмассовый тазик с натянутой поверх целлофановой пленкой — литавры. Или правильно говорить литавр? Когда из обувной коробки и резинки она смастерила скрипку, мне стало нехорошо от ее способности извращать назначение обычных вещей, и я выключил телевизор.
Меня преследовало мерзкое чувство загнанности. Бороться или сдаться? Бороться означало принять душ, побриться, переодеться, выйти за газетами, посмотреть, что дают в «Тейт», доехать до центра, побродить, вернуться, полистать записную книжку в поисках кого-нибудь, с кем можно сходить в кино, начать писать мемуары. Сдаться — это завалиться в кровать с «Азиатскими трусиками» и проспать до понедельника. Соревнования не получилось. Обливаясь потом, снедаемый томленьем, я улегся в компании Мицуко, Хироко и Чиасы и решил отоспаться.
Генри с Лотти вернутся поздно. Я поставил будильник на три часа дня и оставшееся время провел, окучивая квартиру к их приезду. На ошметюк денег я даже купил готовую еду и жидкий йогурт — если они приедут голодные. От нетерпения я не мог найти себе места. Сигаретка с травкой, светский треп, чашка чая — что может быть лучше? Услышав, как в двери поворачивается ключ, я выгнул спину. Пока вас не было, я за всем тут смотрел, у меня все путем, о Фрэнке можете не беспокоиться. Лотти побежала в туалет, а Генри оперся о дверной косяк.
— Привет, как дела?
— Нормально, Генри.
— Мы — спать. Замотались совсем. Семь часов ехали.
— Ни хрена себе.
Генри издал губами странный чмокающий звук.
— Как было у Тома?
— Жуть. Мэри приехала. Театр ужаса со мной в главной роли.
— Опять ноешь. Слушай, ты завтра утром будешь дома?
— Да-а, наверное.
— Вот и хорошо. Мне с тобой надо поговорить.
— Поговорить?
— Ничего особенного. Просто пару слов.
— Ладно.
— Спокойной…
— Разбуди меня утром, если сам не встану.
— Ладно. Пока.
Генри ушел. Наверное, решили пожениться, подумал я. Опустился на колено где-нибудь на склоне холма, покрытого мокрым папоротником, и выстрелил вопросом. И стали еще реже наши ряды.
На следующее утро глаза у Генри бегали. Он принес мне чашку чая и булочку с черникой и абрикосовым вареньем, но явно хотел сначала вытащить меня из постели.
