Мы вошли во двор и стали осматривать здание. Ничего особенного. Старый дом. Особняк с колоннами. Виля сказал, что это русский ампир, и только было хотел, с одной стороны, просветить нас, а с другой — показать, как много он знает об этом самом ампире, как вдруг неизвестно откуда, откуда-то из-за дома появилась еще нестарая плотная женщина с растрепанными, словно после сна, волосами.
— Как вы сюда прошли? — закричала она визгливо. — Здесь закрыто! Сюда нельзя! Здесь охраняется законом!
— А мы посмотрим и уйдем, — флегматично ответил Николай.
— Вы через забор перелезли. Я вам покажу, через забор! — У женщины даже лицо перекосилось, и она позвала: — Рекс, Рекс!
И тут из будки неторопливо вылезла огромная овчарка. Я таких видел только в кино, в фильмах о пограничниках. Серая, холеная, с гладкой, блестящей шерстью. Она на минутку остановилась и раскрыла пасть. Ну, знаете… По количеству зубов и их величине она, по-моему, могла бы посоревноваться с любым крокодилом. Если бы не девушки, я, конечно, немедленно бросился бы к забору, и, черт с ними, с моими джинсами, которые этот Рекс, уж наверное, превратил бы в лохмотья. Но тут ничего не оставалось делать. Мы замерли. На лице у меня — я почувствовал — застыла какая-то идиотская усмешка. Это я пытался улыбнуться.
Рекс помчался прямо на меня. Он оттолкнулся задними лапами, передними уперся мне в плечи — а я все улыбался — и стал облизывать мне лицо и вилять хвостом. Вера захохотала.
— Рекс, Рекс, — говорил я, совершение огорошенный.— Хорошая собака! Какая хорошая собака!..
А Рекс прыгал вокруг нас, норовил слизать пудру с Вериного носа. Этот здоровенный пес резвился, как щенок. Наверно, он соскучился по людям в своей будке.
Тетка, которая натравила на нас Рекса, совсем оторопела и обеспокоенно поглядывала по сторонам.
— Вот мы и познакомились с Рексом, — сказал Николай.— Пошли, ребята.
Мы пошли к калитке, но Рекс, по-прежнему прыгая и резвясь вокруг нас, устремился за нами.
— Рекс, назад! Рекс, назад! — кричала тетка.
— А ведь у меня в сумке колбаса, — вдруг обрадовалась Вилина Тамара. Она открыла свою большую сумку, вынула целое кольцо сухой колбасы, отломила кусок и бросила Рексу, затем отломила еще кусок и дала его Виле. И мы увидели, как Виля и Рекс наперегонки поглощают свою добычу.
— С большим подъемом встретили трудящиеся, — сказал Виля.
Рекс вышел с нами за калитку и пошел по улице.
— Куда вы уводите собаку? — закричала тетка. — Оставьте в покое, собаку!
Вдруг она изо всех сил засвистела в милицейский свисток.
Тот, кто скажет, что в нашем городе плохо работает милиция,— просто соврет. На ее сигнал немедленно из-за угла появился милиционер и, придерживая рукой кобуру с пистолетом, заспешил к нам.
— Что тут такое? — спросил он строго.
— Хулиганы, — сказала тетка. — Музейную собаку уводят. Милиционер подошел к Рексу поближе, но Рекс разинул пасть и так зарычал, что я снова подумал про себя, как здорово, что этот пес признал в нас друзей.
— Что значит уводят? — обратился милиционер к тетке.— Заберите свою собаку.
— Пойдем, Рекс, пойдем, умница, — елейным голосом начала тетка, но Рекс, задрав морду вверх, так рявкнул на нее, что она отскочила в сторону. Видимо, пес не питал нежных чувств к этой крикливой женщине.
— Чья же это собака? — спросил милиционер.
— Неизвестно, — серьезно ответила Вера. — Раньше Рекс был у этой женщины. А теперь решил переменить место работы. И не предупредил о своем уходе за две недели.
— Отведите его назад, — взмолилась тетка. — Я ж его теперь не загоню, а тут машины ездят. Не дай бог, что случится.
— Пойдем, Рекс, — сказал я и повел пса к калитке. Он пошел за мной, помахивая хвостом.
— Вы, пожалуйста, войдите во двор, а потом быстренько выйдите, чтоб он снова не выскочил, — просила тетка.
Она вспомнила, что есть такое слово «пожалуйста».
Мы хорошо попрощались с собакой. Ома снова облизала мне все лицо, потом я вышел за калитку, тетка задвинула задвижку, а Рекс обиженно забасил: «Гуф-гуф». Жалко собаку. Плохо ей, наверное, тут живется. Скучно.
— Поедемте к нам, — предложила Лена. — Посидим, музыку послушаем.
Я посмотрел на Веру. Она кивнула.
— Что ж, поедем,—согласился я.
На повороте Вера чуть плотнее прижалась ко мне и сказала:
— Посмотрим, как другие живут. Те, у кого все лучше, чем у нас, получилось.
Мы выехали на улицу Кирова.
— Притормози, — вдруг попросила Вера.
Я затормозил и опустил ноги, удерживая мотоцикл. Вера оглянулась.
— Посмотри,—сказала она мне.
На мостовой перед продовольственным магазином стояла телега, нагруженная проволочными контейнерами с такими треугольными бумажными пакетами. В них молоко перевозят. Редко теперь увидишь лошадей в городе. Они совсем вывелись. И рядом с лошадьми стояла старушка в черном, с трясущейся головой. Она время от времени стыдливо оглядывалась — не смотрит ли кто, чем она занимается. Из черной клеенчатой сумки она доставала по кусочку сахар и с ладони кормила им лошадей.
Что она при этом чувствовала? О чем вспоминала?
«А ведь когда-нибудь, — подумал я, — и Вера увидит у тротуара старый мотоцикл. Она незаметно достанет из сумки носовой платок, смочит его полировальной водой, потрет красную матовую поверхность, и засверкает, засветится яркий пятачок».
— Поедем? — спросил я.
— Поедем, — согласилась Вера.
Мы догнали Вилю с Тамарой. Они съехали к кромке тротуара и махали нам. Рядом с ними уже были Николай с Леной.
Виля поймал гвоздь. В переднее колесо. Это нужно уметь. На скорости переднее колесо приподнимается и отбрасывает назад все, что попадет. А для защиты заднего колеса мы поставили на свои мотоциклы фартуки из листовой резины. Вот почему мы, как правило, не знаем проколов.
Я думал, что наш талмудист оторвет себе бороду.
— Что ты там толковал про закон Гаусса? — свирепо набросился он на Николая. — Хорош закон!
— При чем тут Гаусс? — удивился Николай.
— При том! Он, гад, оправдывает глупые случайности.
— Случайности не бывают глупыми. Только мы.
У Лены была большая квартира. Я думаю, не меньше четырех комнат. В той, куда мы вошли, стратегически важный пункт у стены занимала непонятная штука. Она была похожа или на большой телевизор-комбайн, или на маленький клозет, обшитый полированным деревом. «Бар», — сказала Лена.
Рядом с баром на стене висела единственная в этой комнате картина — репродукция в узкой металлической раме под стеклом. Я подошел поближе, чтобы рассмотреть, что там изображено. Внизу вода. Без берегов, без конца и края. Но не море. Как-то так это нарисовано, что понимаешь тут не очень глубоко. Может, потому, что из воды торчат длинные тонкие сваи. На них мост без перил, он уходит вдаль, в бесконечность. А на мосту — люди. Густой, заполнивший весь мост поток в одном направлении, от нас туда, вдаль. Дождь. Многие с зонтиками.
Те, кто у края, срываются вниз. Некоторые в воде. Тонут. Один только что упал. Он еще в воздухе. Ещё кто-то повис, ухватился рукой за край. Никто не дойдет до конца. Все сорвутся. Куда они идут? И что там, вдали, куда ведет мост на высоких, тонких, должно быть, подгнивших в воде деревянных сваях?
— Что это? — спросил я у Лены.
— «Мост», — ответила она. — Линке. Польский художник.
Линке. Никогда не слышал такой фамилии. Не хотел бы я жить в доме, где перед глазами всегда торчит эта картина.
С отцом Лены — Анатолием Петровичем — я чувствовал себя как-то неуверенно. Он ученый. Член-корреспондент Украинской академии. Заведует кафедрой в университете. По истории. Я, по-моему, не из очень робких, но при нем разговаривал раз в десять медленней, чем обычно. Обдумывал каждое слово.
А Виля с ним трепался запросто. На равных. Анатолий Петрович — цитату, и Виля — цитату. Они только что не хлопали друг друга по плечу и смотрели один на другого восхищенными глазами.
— У Бернарда Шоу, — сказал Анатолий Петрович, — я вычитал однажды такие слова: «Глядя в прошлое, обнажите головы. Глядя в будущее, засучите рукава». Это он обращался к вашему поколению.
— А я, — ответил Виля, — готовился к семинару и прочел Чаадаева. У него я нашел такое выражение: «Прошлое нам неподвластно, но будущее зависит от нас». И подумал, что это относится к вашему поколению. Если только немного переделать слова Чаадаева. Некоторые наши историки имеют все основания сказать о себе: «Будущее нам неподвластно, но прошлое зависит от нас».
Анатолий Петрович даже задохнулся, но Виля продолжал как ни в чем не бывало:
— Нам бы следовало перенять хороший обычай древнего народа майя. У них историка, который извращал факты, карали смертной казнью. Ну смертная казнь, может, слишком, но историк, который вчера писал одно, а сегодня — другое, должен по меньшей мере подать в отставку.
