— Что тут такое? — спросил он строго.
— Хулиганы, — сказала тетка. — Музейную собаку уводят. Милиционер подошел к Рексу поближе, но Рекс разинул пасть и так зарычал, что я снова подумал про себя, как здорово, что этот пес признал в нас друзей.
— Что значит уводят? — обратился милиционер к тетке. — Заберите свою собаку.
— Пойдем, Рекс, пойдем, умница, — елейным голосом начала тетка, но Рекс, задрав морду вверх, так рявкнул на нее, что она отскочила в сторону. Видимо, пес не питал нежных чувств к этой крикливой женщине.
— Чья же это собака? — спросил милиционер.
— Неизвестно, — серьезно ответила Вера. — Раньше Рекс был у этой женщины. А теперь решил переменить место работы. И не предупредил о своем уходе за две недели.
— Отведите его назад, — взмолилась тетка. — Я ж его теперь не загоню, а тут машины ездят. Не дай бог, что случится.
— Пойдем, Рекс, — сказал я и повел пса к калитке. Он пошел за мной, помахивая хвостом.
— Вы, пожалуйста, войдите во двор, а потом быстренько выйдите, чтоб он снова не выскочил, — просила тетка.
Она вспомнила, что есть такое слово «пожалуйста».
Мы хорошо попрощались с собакой. Ома снова облизала мне все лицо, потом я вышел за калитку, тетка задвинула задвижку, а Рекс обиженно забасил: «Гуф-гуф». Жалко собаку. Плохо ей, наверное, тут живется. Скучно.
— Поедемте к нам, — предложила Лена. — Посидим, музыку послушаем.
Я посмотрел на Веру. Она кивнула.
— Что ж, поедем, — согласился я.
На повороте Вера чуть плотнее прижалась ко мне и сказала:
— Посмотрим, как другие живут. Те, у кого все лучше, чем у нас, получилось.
Мы выехали на улицу Кирова.
— Притормози, — вдруг попросила Вера.
Я затормозил и опустил ноги, удерживая мотоцикл. Вера оглянулась.
— Посмотри, — сказала она мне.
На мостовой перед продовольственным магазином стояла телега, нагруженная проволочными контейнерами с такими треугольными бумажными пакетами. В них молоко перевозят. Редко теперь увидишь лошадей в городе. Они совсем вывелись. И рядом с лошадьми стояла старушка в черном, с трясущейся головой. Она время от времени стыдливо оглядывалась — не смотрит ли кто, чем она занимается. Из черной клеенчатой сумки она доставала по кусочку сахар и с ладони кормила им лошадей.
Что она при этом чувствовала? О чем вспоминала?
«А ведь когда-нибудь, — подумал я, — и Вера увидит у тротуара старый мотоцикл. Она незаметно достанет из сумки носовой платок, смочит его полировальной водой, потрет красную матовую поверхность, и засверкает, засветится яркий пятачок».
— Поедем? — спросил я.
— Поедем, — согласилась Вера.
Мы догнали Вилю с Тамарой. Они съехали к кромке тротуара и махали нам. Рядом с ними уже были Николай с Леной.
Виля поймал гвоздь. В переднее колесо. Это нужно уметь. На скорости переднее колесо приподнимается и отбрасывает назад все, что попадет. А для защиты заднего колеса мы поставили на свои мотоциклы фартуки из листовой резины. Вот почему мы, как правило, не знаем проколов.
Я думал, что наш талмудист оторвет себе бороду.
— Что ты там толковал про закон Гаусса? — свирепо набросился он на Николая. — Хорош закон!
— При чем тут Гаусс? — удивился Николай.
— При том! Он, гад, оправдывает глупые случайности.
— Случайности не бывают глупыми. Только мы.
У Лены была большая квартира. Я думаю, не меньше четырех комнат. В той, куда мы вошли, стратегически важный пункт у стены занимала непонятная штука. Она была похожа или на большой телевизор-комбайн, или на маленький клозет, обшитый полированным деревом. «Бар», — сказала Лена.
Рядом с баром на стене висела единственная в этой комнате картина — репродукция в узкой металлической раме под стеклом. Я подошел поближе, чтобы рассмотреть, что там изображено. Внизу вода. Без берегов, без конца и края. Но не море. Как-то так это нарисовано, что понимаешь тут не очень глубоко. Может, потому, что из воды торчат длинные тонкие сваи. На них мост без перил, он уходит вдаль, в бесконечность. А на мосту — люди. Густой, заполнивший весь мост поток в одном направлении, от нас туда, вдаль. Дождь. Многие с зонтиками.
Те, кто у края, срываются вниз. Некоторые в воде. Тонут. Один только что упал. Он еще в воздухе. Ещё кто-то повис, ухватился рукой за край. Никто не дойдет до конца. Все сорвутся. Куда они идут? И что там, вдали, куда ведет мост на высоких, тонких, должно быть, подгнивших в воде деревянных сваях?
— Что это? — спросил я у Лены.
— «Мост», — ответила она. — Линке. Польский художник.
Линке. Никогда не слышал такой фамилии. Не хотел бы я жить в доме, где перед глазами всегда торчит эта картина.
С отцом Лены — Анатолием Петровичем — я чувствовал себя как-то неуверенно. Он ученый. Член-корреспондент Украинской академии. Заведует кафедрой в университете. По истории. Я, по-моему, не из очень робких, но при нем разговаривал раз в десять медленней, чем обычно. Обдумывал каждое слово.
А Виля с ним трепался запросто. На равных. Анатолий Петрович — цитату, и Виля — цитату. Они только что не хлопали друг друга по плечу и смотрели один на другого восхищенными глазами.
— У Бернарда Шоу, — сказал Анатолий Петрович, — я вычитал однажды такие слова: «Глядя в прошлое, обнажите головы. Глядя в будущее, засучите рукава». Это он обращался к вашему поколению.
— А я, — ответил Виля, — готовился к семинару и прочел Чаадаева. У него я нашел такое выражение: «Прошлое нам неподвластно, но будущее зависит от нас». И подумал, что это относится к вашему поколению. Если только немного переделать слова Чаадаева. Некоторые наши историки имеют все основания сказать о себе: «Будущее нам неподвластно, но прошлое зависит от нас».
Анатолий Петрович даже задохнулся, но Виля продолжал как ни в чем не бывало:
— Нам бы следовало перенять хороший обычай древнего народа майя. У них историка, который извращал факты, карали смертной казнью. Ну смертная казнь, может, слишком, но историк, который вчера писал одно, а сегодня — другое, должен по меньшей мере подать в отставку.
— А от физика вы не требуете, чтобы он подавал в отставку в таких случаях? Или от биолога? История, как и другие науки, развивается, овладевает новыми фактами и, естественно, дает им иные оценки.
Между Вилей и Анатолием Петровичем начался разговор о способах оценки достоверности исторических фактов, который вскоре перешел в спор о значении отдельных событий и периодов в истории.
— Если представить себе, что высота Московского университета обозначает возраст мира, — говорил Анатолий Петрович, — то общая продолжительность существования человечества будет равна только толщине десятикопеечной монеты. А время, когда человечество живет в условиях цивилизации, займет всего толщину странички из книги.
— Но если представить себе скорость, с какой происходят изменения в человеческом обществе, — возражал Виля, — то переход от рабовладельческого общества к феодальному — четыре столетия — будет скоростью пешехода. Чтоб развить капитализм, ушло меньше двух веков — это уже получится почти велосипедист. А социализма люди достигли меньше чем за полстолетия. Как на мотоцикле.
— И вы полагаете, что дойдет до скорости ракет? С атомными боеголовками? — прищурился Анатолий Петрович.
— Нет. Не полагаю. Но атомные боеголовки заставят многих задуматься о будущем и сделать правильные выводы.
После этого они стали размахивать цитатами, как первобытные люди каменными топорами. То и дело мелькали имена Леонардо да Винчи, Свифта, Бетховена, Ньютона, Эйнштейна, Маркса, Энгельса, Пушкина, Пастернака…
А мне пришло в голову такое, о чем я прежде как-то не задумывался. Я все увидел, словно с горы. Будь я художником, то нарисовал бы совсем другой мост. На нем тоже не было бы перил, но вместо перил, держась за руки, стояли бы люди. Они бы ограждали идущих. Эти люди — Джордано Бруно и Свифт, Леонардо да Винчи и Ньютон, Шевченко, и Байрон, и Пушкин, Ломоносов и Эйнштейн, Пугачев, и Маркс, и Ленин, и герои всех освободительных войн, и все те, чьи имена остались в доброй памяти людей, и те, чьи взлеты и падения забыты. Все они трудились и гибли за свое дело для того, чтобы мы вступили в светлое и хорошее будущее. Ничего они с собой в могилу не взяли. Будущему они посвящали лучшие достижения своей мысли, своих чувств, своего творчества. Даже пещерный человек, наверное, стремился оставить потомкам лучший мир, чем тот, который он сам получил в наследство. Если бы это было не так, то современный человек не мог бы стать таким, какой он есть.
А раз будущее человечества за коммунизмом, то именно мы — их прямые наследники. Наследники — совсем не значит во всем равные тем, кто оставил наследство. Но и не «славних прадідів великих правнуки погані».[12]
