А Дина в тот же вечер была увезена д’Артаньяном вращаться в творческих сферах, где её представили поэту Пригову. Поэт почему-то вообразил, что видит перед собой воспитанницу балетной школы, и, не слушая возражений, пообещал прийти на спектакль.
Могло показаться, что Дина сделала принципиальный выбор между чиновником и свободной творческой личностью, если бы всего через неделю художник не был покинут с такой же лёгкостью, как и его конкурент. Причина крылась даже не в её одинаковом безразличии к обоим, а в том, что Дина вообще не очень-то понимала, зачем нужно вступать в любовные отношения с мужчинами и почему для большинства девушек эти отношения важнее всего.
Хозяйка салона красоты, в котором Дина внештатно подрабатывала уборщицей, прониклась к ней сочувственной симпатией, позвала выпить кофе и поделиться секретами клиенток. Её восхищало то, что самые правильные дамы годами и десятилетиями остаются сексуально завлекательными для своих мужей, и не только мужей. «Но для этого надо регулярно делать усилия над собой, – предупредила хозяйка. – А уж о деньгах я не говорю!» – «Бедные, очень бедные», – сказала уборщица Дина.
Она так и оставалась неким неопознанным объектом для тех, кто её знал или думал, что знает. На лекциях появлялась нечасто, иногда пропадала из общежития на три-четыре дня. Однажды после очередного исчезновения сообщила соседкам по комнате, что была в Голландии, в Роттердаме. Те накинулись с расспросами: как и что? Она ответила: «Замёрзла», легла под одеяло и отвернулась к стене. Позже в тумбочке нашёлся маленький любительский снимок на фоне европейского морского порта. Горизонт, пирс, даже чайки вышли резко, а сама Дина – бликующим, размытым пятном.
Кто-то якобы видел её моющей полы на Рижском вокзале, возле билетных касс. Кто-то – по телевизору, в прямой трансляции правительственного концерта, когда камера выхватывала лица из зрительного зала.
Отказавшись от учёбы, она ещё некоторое время числилась студенткой, потом на птичьих правах ночевала в общежитии, пока не пришёл комендант, чтобы официально освободить казённую кровать. Это было в мае, а в конце августа, выгоревшая и почерневшая так, будто всё лето провела на улице, Дина пришла к той же хозяйке салона и сказала, что ищет место домработницы. Парикмахерша полистала свой «молескин», кому-то позвонила, долго пожимала плечиками и вдруг вспомнила, что среди её знакомых есть один «зачудительный мужчинка», внук лауреата Сталинской премии, эстет и богач. Ему вроде бы нужна была надёжная чистоплотная женщина для домашней уборки. «Но замуж за него даже не надейся! Он не голубой, а так… Одиночка со странностями. Подпольщик, типа. Ну что, готова?» – «Замуж не надеюсь», – отозвалась Дина, глядя в окно.
Когда она вошла в ресторанный зал и отыскала дальний стол, скрытый за колонной, внук лауреата Сталинской премии разговаривал по телефону: «Почему, сука, так дорого? Я им кто, дойная корова? Не забудь привезти кокс».
Этот породистый персонаж лет сорока восьми, с длинными волосами и докрасна воспалённым взглядом, был похож на дореволюционного трагика на излёте карьеры, успевшего, однако, сыграть дона Карлоса и Гамлета. Дина в нерешительности остановилась возле стола.
Трагик выключил телефон и сразу же включил неизбывную галантность.
– Вам кого, милая барышня?
При слове «домработница» у него подозрительно вытянулось лицо:
– А мне сдаётся, сударыня, что вы из этих… Как они? Из фотомоделей. Или, может, с телевидения?
– Нет, – сказала Дина. – Значит, я вам не подхожу.
И повернулась, чтобы уйти. Тут он встрепенулся, усадил её за стол, налил рислинг и придвинул рыбное блюдо, не переставая при этом напряжённо и жадно разглядывать. Дина взяла полупрозрачный ломтик сёмги, подержала во рту, посасывая, как леденец, потом осторожно сглотнула и попросила заказать чай.
Соискательница не делала ни единой попытки предстать в выгодном свете. На вопрос, не хочет ли она выступить в роли экономки, ответила, что не умеет экономить. Может ли готовить завтраки и ужины? Может, но не любит. Он специально предложил ей неприлично маленькие деньги – она кивнула. Как бы исправляя оговорку, назвал гораздо большую сумму и получил столь же безразличный кивок.
Чай она отпивала с тихим, но внятным хлюпаньем.
Он спросил, откуда она родом и кто её родители. Она ответила:
– Не знаю.
Чем больше он смотрел на неё, тем больше ему хотелось смотреть.
Спустя час они сидели у него дома на Кутузовском проспекте, точнее, в одной из его квартир, огромной, донельзя пыльной, напоминающей одновременно музей, закрытый для посещений, ставку орденоносного наркома и будуар давно угасшей кинозвезды. Там одной громкой порывистой фразой можно было расшевелить паутинное облако, притороченное к пасмурной потолочной лепнине, но таких фраз ни один жилец уже много лет не произносил. И эти двое, сидящие в сумерках в глубоких вольтеровских креслах на расстоянии двух вытянутых рук, общались вполголоса, как заговорщики, хотя были едва знакомы.
– Понимаешь, – говорил он, – с некоторых пор я от жизни совсем ничего не жду. Зато я теперь умею наслаждаться чистой длительностью. Вот она у меня есть, чистая длительность. Больше ничего. Понимаешь?
– Да, чистая, – эхом отзывалась Дина. – Больше ничего.
Ему два раза позвонили на мобильный. Первый раз он ответил: «Минимум тридцать. Это восемнадцатый век». Второй раз: «Пошёл на хер».
– Люди постоянно хотят заиметь разный хлам. Все свои жалкие годы тратят, чтобы заработать и купить, снова заработать и купить. И при этом каждый сам назначает себе цену – ровно по цене той вещи, которая ему нужнее всего. Столько он и стоит. А тебе вот ничего не нужно. Ты такая же, как я. Только лучше.
– Пожалуйста, не надо мне больше наливать.
– Я когда на тебя гляжу, у меня просто крышу сносит. Откуда в тебе столько секса? Ты даже не кокетничаешь. И как ты сама с этим справляешься?
– Мне уже пора уборку начинать. Скоро поздно будет.
– Какая уборка, ты что? В другой день. Если поздно, ложись спать, где тебе удобно. Я беспокоить не буду.
Назавтра она проснулась на кожаном монументальном диване с дубовой спинкой, накрытая махровым мужским халатом. Внук лауреата Сталинской премии сидел в кресле напротив и смотрел на неё. Когда она открыла глаза, он сказал: «Привет» и вышел из комнаты, чтобы дать ей одеться и привести себя в порядок.
Она ещё умывалась, когда он заглянул в ванную и спросил:
– Ты когда-нибудь позировала без одежды?
– Да, один раз.
– Понравилось? Вот полотенце.
– Нет, не понравилось. Он не умел рисовать.
Согревая пальцы о кофейную чашку, она услышала от него странноватое непристойное предложение, которое он, на всякий случай, сопроводил по возможности трезвым обоснованием.
Он предлагал ей альянс. По его мнению, самый разумный вариант для людей, не привыкших полагаться на взаимные чувства («хлипкая почва», как он сказал), но готовых вступать в договорные отношения.
Условия альянса выглядели так: она живёт вместе с ним столько, сколько захочет. Без интимных, финансовых и бытовых обязательств. Работать или нет – её личное дело. Деньги у неё будут в любом случае. Он не претендует на секс. Его мало интересуют «ванильные», как он выразился, утехи. Но он оставляет за собой право видеть её обнажённой, когда она переодевается, принимает ванну или просто спит.
Поскольку Дина молчала, он неожиданно добавил, что подозревает в ней одну-единственную глубокую страсть: показывать себя мужчине, обольщая без усилий и без цели, видеть, как человек сходит с ума из-за неё. Другие страсти ей, скорей всего, чужды.
Дина допила кофе, вымыла за собой чашку и ответила:
– Мне надо подумать.
В утреннем дворе стыла субботняя тишина. Августовские листья ещё не падали, но успели пропылиться и помертветь.
Можно было остаться избывать время в этом дворе, среди надёжных каменных домов, в прозрачном одиночестве, не предназначенном для чужих глаз. А можно было выйти на простреленный ветром проспект и стать незнакомкой среди незнакомцев, устремлённых к своим, на первый взгляд загадочным, а в сущности почти одинаковым целям: ни одна из них не была целью Дины, но в конечном счёте тоже сводилась к заботе о времени, которое надо избыть.
В тот день она доехала на метро до Рижского вокзала, забрала из подсобки в резерве проводников свою нетяжёлую сумку с бедными, беспризорными вещами и вернулась на Кутузовский проспект.
– Подумала? – спросил внук Сталинского лауреата.
– Подумала.
– И что скажешь?
– Я согласна. Но если вы меня хоть раз тронете, я уйду.
Он задал прямой вопрос: почему она согласилась? И получил не менее прямой ответ:
– Мне лучше быть одной. Но у меня для этого мало сил.
За первую неделю жизни на новом месте Дина постепенно отчистила квартиру, отмыла кухонную плиту и поселила на подоконнике многолетнее растение родом из засушливых мест, умеющее хранить влагу в сочных листьях, похожих на маленькую гирлянду.
