— Молчу-молчу.
— Она, между прочим, твоя теща.
— Да, — Мадж вошла в кухню, дымя сигаретой, — она твоя теща. Все шепчетесь в моем доме, обсуждая меня за моей спиной.
— Мы только… — начал Саймон.
— Говорили обо мне. — Невозмутимость Мадж внушала ужас. — Нашли время. Вы знаете, который час?
— Мне пора идти, — сказал Саймон.
— Вы знаете, который час?
— Двадцать пять минут шестого.
— Совершенно верно. Что тогда можно сказать о часах — тех, что в холле?
— О термостате, — сказал Бартл.
Саймон не ожидал услышать от Бартла подобный термин.
— Ты с ним перемудрил, — сказала Мадж. — Я думаю, его не так настроили. Он совсем не греет.
— Мне на самом деле нужно идти, — повторил Саймон. Он испытывал облегчение и удивление разом. Похоже, Мадж и Бартл прекрасно ладят, хотя она только что и обвиняла его в том, что он занимается отловом из Темзы утопленников… Интересно, как ей пришла в голову такая идиотская мысль?
Она казалась совершенно нормальной, и это заставило Саймона задуматься, так ли уж реально ее помешательство.
— Да-да, иди.
— Я собирался на концерт.
— Конечно, Саймон.
— Струнный концерт Брамса.
Он поцеловал ее в щеку. Мадж еще постояла на пороге, с умным видом улыбаясь ему вслед. Когда он отошел чуть дальше, она завопила, как ненормальная:
— Налей себе стаканчик виски, выпьешь — не пожалеешь. Тоску как рукой снимет.
Не то чтобы Уигмор-Холл славился своими исполнителями, но Саймону здесь нравилось. В первом отделении звучали небольшие произведения, в том числе Чайковский и струнный квартет Равеля. Исполнение наводило на размышления — выходило, что композитор может трудиться не покладая рук, чтобы создать музыкальное произведение, но в конце концов публика услышит лишь профессионально извлекаемые звуки. Великие произведения рождаются в недрах сознания и касаются некоей струны в нашей душе. Во всяком случае, именно так казалось Саймону. Пока звучала музыка, он позволял рассудку отдыхать, но это не значило, что ему в голову не приходили никакие мысли. Напротив, самые разные идеи мелькали в его мозгу, переплетаясь причудливым образом. К примеру, он понимал, что необходимо как-то решать проблему с тещей. У него перед глазами все еще стояла сцена, которую Мадж устроила в Рокингем-кресент. В ухудшении состояния Мадж Саймон почему-то винил Бартла, как-то упуская из виду, что именно из-за этого ухудшения Бартл вообще с ней поселился. Чарующие звуки Чайковского отвлекли его от мрачных мыслей, но ненадолго. Он вдруг обозлился на жену. Это она предложила ему поехать в Патни, хотя он мог провести время с куда большей пользой. Почему он должен выполнять за Ричелдис ее противные обязанности? Мадж — ее мать! И нечего прикрываться Маркусом. Сын уже ходит в детский сад, кроме того, есть миссис Тербот. Но размышления о Бедфордшире также растаяли под звуками музыки. Он снова оказался в прошлом, когда Мадж еще находилась в зените славы. В первый раз Саймон увидел ее на одной из вечеринок, где собирались всякие знаменитости. Он ощущал себя невероятно странно: рожденный, как говаривала Мадж, «королем коммерции», он переступил порог комнаты и оказался среди тех, чьи имена были у всех на устах. Здесь были актеры, писатели и, конечно, обязательная часть любой вечеринки, центр сплетен и внимания — Тео Горманн, вечный паяц.
— Мистер Элиот, еще самогона?
Да, в те дни еще были живы гиганты. Он помнил, как Мадж наполняла стакан великого человека. Поэт казался очень хрупким и мало говорил.
Внезапно сердце Саймона, окутанное дымкой мечтательной задумчивости, пронзила невыносимая боль. Перед его мысленным взором предстала вдруг теперешняя Мадж — сигарета, стакан виски в руке, волосы с какой-то грязно-серой, а не благородно белой сединой. А рядом с ней Саймон снова увидел робкое и в то же время ироничное лицо женщины, которую так отчаянно любил.
Еще одно воспоминание: тот же офис Розена и Стармера в отсутствие гостей. Они с Ричелдис заехали пригласить Мадж на ланч, но попали не вовремя. Она метала громы и молнии, размахивая у них перед носом экземпляром какой-то книги, как мечом.
— Тэтти Корэм, ты абсолютно безнадежна!
Ба-бах! Стопка бумаги, тщательно скрепленная резиновой манжеткой, хлопнула о стол Моники.
— Все это нужно переделать! У тебя там четыре разных варианта написания имени Монтегю! Ты что, напрочь забыла правило Харта? Если ты считаешь, что это можно назвать пунктуацией, позволю себе сослаться на страницу сто семьдесят девять. Невероятно увлекательно! Но я, черт побери, не нахожу увлекательным то, что мне приходится читать каждую издаваемую нами книгу! Молодежь, что, совсем разучилась читать? Поколение наркоманов!
Так Мадж разговаривала со своими сотрудниками. Загадка состояла в том, что если человек выдерживал несколько дней, он умудрялся как-то к этому привыкнуть. В то утро, пока Мадж изливала свой гнев, Моника смотрела в сторону. И в какой-то момент она мельком взглянула на Саймона. Сегодня, отделенный от того дня расстоянием в двадцать лет, он вдруг понял смысл этого взгляда. Он помнил его с такой ясностью, будто это случилось вчера. Рядом с ним стояла молодая беременная Ричелдис. Мадж выглядела как карикатура на саму себя. Но Монике не было никакого дела до них обеих. Этот взгляд недвусмысленно говорил о любви. Как он умудрился этого не заметить? Почему был таким слепцом? Но даже если бы он понял все раньше, что бы это изменило? В то утро двадцатилетней давности он не любил Монику. Это сейчас, когда он был без памяти от любви к ней, все детали прошлого приобретали совершенно иной оттенок. Не то чтобы Саймон хотел сознательно переписать всю историю набело. Нет, казалось, она сама себя переписывала и дополняла — без всяких усилий тех, кто ее, историю, собственно, и создавал. И поэтому ранее забытые эпизоды вдруг высвечиваются неожиданно ярко.
Еще один штрих. Моника счастливо улыбается. Довольная Мадж обнимает ее за плечи. Этот вечер они провели в Патни все вместе.
— Тэтти Корэм, я тебя обожаю! — сказала тогда Мадж. По какому поводу, Саймон не помнил. Судя по виду Моники, она не имела ничего против подобного заявления.
Равель — в довольно средненьком исполнении — вызвал гром аплодисментов. Цепочка ассоциаций прервалась, и Саймон стал пробираться к буфету. Свежие воспоминания о Мадж, хлеставшей «завтрак» и «обед» из стакана с джином, вызвали у него неожиданное отвращение к алкоголю, и он заказал апельсиновый сок. Обычно Саймон чувствовал себя довольно неловко и потерянно среди людской толпы. Но сегодня он практически не замечал, что происходит вокруг. Он смотрел на незнакомые лица, и туман любви кружил ему голову. Он не мог думать ни о чем, кроме Моники. Ни одна привязанность, ни одно прошлое увлечение не было похоже на происходящее сейчас. На этот раз все зависело от нее. Это был не дешевый роман, когда женщину легко подкупить своим обаянием и внешностью, нет. С Саймоном происходило нечто огромное, столь же величественное и губительное, как сама смерть. И он действительно ни в малейшей степени не владел ситуацией.
Когда все направились обратно в холл, он последовал за толпой. На мгновение забыв номер своего места, полез в задний карман и обнаружил там второй билет. И сам себе показался смешным. Он сел, заглянул в программу, и в этот момент жизнь выкинула с ним самую невероятную шутку. В зале стоял приглушенный шум, обычно предшествующий появлению музыкантов. Когда раздались аплодисменты и оркестранты вышли на сцену, Саймон неожиданно увидел Монику, пробирающуюся к нему через зал. Она молча села на пустующее рядом с ним место.
Саймон был уверен, что она осталась в Париже. Кроме того, никому, кроме Мадж, он не рассказывал о своих планах на этот вечер. Появление Моники на концерте казалось, по меньшей мере, чудом. Он хотел что-то сказать, но она остановила его, запечатав его губы своим длинным тонким пальцем. Никогда еще Саймон не воспринимал музыку так, как в этот вечер. От вступительных тактов, исполненных ужаса, скорби и страха, по коже у него побежали мурашки и зашевелились волосы на голове. Когда звуки Брамса хлынули в зал, по его лицу заструились слезы. Печаль обращалась силой, страсть побеждала и с триумфом изгоняла отчаяние. Каждой клеточкой своего тела он ликовал, чувствуя присутствие любимой женщины. Они не держались за руки. Не касались друг друга, не переглядывались — разве что изредка искоса поглядывали друг на друга. Но Саймон ощущал ее всю — мрамор кожи, запах волос, лучистые глаза.
Казалось, весь зал потерялся в тишине, воцарившейся за последней нотой, вершиной неистового крещендо. Раздался гром аплодисментов.
— Как ты сюда попала? — попытался он спросить, перекрикивая рукоплескания.
— Давай выберемся отсюда, — ответила она.
