Молния вырвала Бартла из глубокого сна. На мгновение комнату залило резким электрическим светом, и снова стало темно. Он продолжал лежать в полудреме, когда кровать вздрогнула от раската грома. Люди всегда думали о Боге, когда слышали гром, и Бартл не был исключением. Может, впервые в жизни он ощутил сокрушительную мощь длани Господней. Он встал на колени, опираясь локтями на край окна, и уставился на пустую, промозглую улицу, на потрепанные дома, тусклые машины в свете фонарей, маленькие деревья и садики. Южный Лондон представлял собой самую тоскливую, самую безысходную из возможных картин. На мгновение Бартлу показалось, что сейчас произойдет нечто ужасное, в сто крат страшнее, чем самый жестокий воздушный налет. Самое мироздание находилось под угрозой исчезновения. Гроза вдруг зазвучала с такой силой, что Бартл задумался, не дожил ли он до Армагеддона. Большую часть жизни он, как и все члены «Общества за ядерное разоружение», носил «пацифик»,[57] якобы призванный предотвратить нависшую над человечеством угрозу, и вот… Но нет, похоже, ядерная война пока откладывалась. Она пугала не болью, не страданиями, не кровью, она пугала неизвестностью. Упрятанная в смертоносных бомбах сила была сродни природным стихиям, несущим земле необратимые разрушения. Бартл не предполагал, что Бог воплощен в громе. Он сотни раз читал проповедь о том, как Илия остановился на горе Кармель и понял, что Бог — это не гром, не пламя и не буря, а «спокойный тихий глас», следовавший за ними. Но вслух противопоставляя этот глас грохоту бури, Бартл на самом деле ставил хаос выше ясности, сомнение выше веры. Неудивительно, что иногда он спрашивал сам себя, верит ли он в Бога. Ведь слово Божие у него в голове давно превратилось в «спокойный тихий глас», и уже неважно было, слышен ли этот голос. Этот голос в голове Бартла не имел ничего общего с Богом Авраама, Исаака и Иакова; с Богом, указавшим путь через пустыню Моисею, Аарону и детям Израилевым столпом, с Богом, дающим милость одним и гибель другим, с Богом, утопившим египетских всадников в Красном море и покаравшим великих царей ханаанских.
Ба-бах! Тарарам!
— Кто же это, — сказал Бартл вслух, — что и ветрам повелевает, и воде, и повинуются ему?
Проповедуя свой «спокойный тихий глас», он упустил из виду, что сила Господня больше, чем все стихии, Им созданные. Спокойный тихий глас не давал права быть слабым. Теперь Бартл понимал: голос этот лишь утверждал, что люди могут слышать — и говорить — с Владыкой, неизмеримо более великим, нежели они сами, Владыкой превыше бури и грома. В первый раз в жизни он на самом деле слышал этот тихий спокойный голос. Благоговея, он обретал уверенность, что кажущаяся человеку неукротимой сила природы — это творение Личности. Любящее начало призвало мир из пустоты — эти вспышки огней, этот грохочущий гром. Это начало не могло быть ничем, кроме Любви, ибо ничто, кроме Любви, не обладает властью над солнцем и звездами. Купаясь в восхитительном ощущении присутствия Бога во всей Его неизмеримой мощи и восхитительной силе, Бартл улыбнулся. Как будто выйдя за границы собственного тела, он видел себя таким, каким был прежде. Прежний Бартл читал проповедь об усмирении ветров: «Наши предки искали сверхъестественных объяснений для природных явлений. Кто бывал на Ближнем Востоке, знает, что грозы там внезапно налетают и так же внезапно исчезают в никуда. Возможно, Христос с единомышленниками был застигнут именно такой бурей. А вернувшись на берег, один из них мог сказать: „Рядом с тобой, Господи, я всегда чувствую себя в безопасности“. Итак, когда на заре христианства создавалось учение Керигма,[58] сама история предстала как прототип, образец истинной заботы Бога о людях, застигнутых природным бедствием. Существуют грозы и пострашнее природных, не правда ли? Политические беспорядки, расовая напряженность…»
Неужели он и в самом деле проповедовал нечто подобное? Да-да, это правда. Бартл содрогался всем своим худым, костлявым телом каждый раз, когда раздавался раскат грома. Он закрыл глаза, чтобы не видеть молний, но его все еще трясло от хохота над собственным толкованием библейской притчи. Бартлу открылось ужасающее величие бури, ее абсолютная отстраненность от земного мира. И в разгар такой же грозы кто-то спросил: «Кто же это, что и ветрам повелевает, и воде, и повинуются ему?» В те времена люди не пытались объяснить природные явления. Окружающая их тайна бытия была огромна и лишь увеличивалась. И сам вопрос был задан лишь потому, что они считали Иисуса сильнее и ужаснее бури. В конце бессонной, радостной ночи Бартл понял, что раньше не понимал ничего. Бесполезно пытаться понять то, что непостижимо в принципе.
Гром и молния умирали где-то на севере. Вокруг стояла тьма, дождь стучал в окно. Постепенно чернота рассеялась, рассвело. Бартл по-прежнему стоял на коленях, прижавшись головой к оконному стеклу. Спать не хотелось. Он чувствовал себя так, будто заново родился. Медитация принесла свои благодатные плоды. Бартл открыл для себя бесполезность слов, избитых, заученных фраз. Мощь и величие грозы невозможно описать, их можно только почувствовать. Да и нужно ли тратить слова?
За стеной спала Мадж Круден. Взрывы бомб и огонь тяжелой артиллерии не тревожили ее сон. Нет, ее пугали саперы, пробравшиеся в дом, чтобы подложить мины. Эти мины разрушат не только Рокингем-кресент, но и весь мир. Шур-шур, топ, бум. Шум исходил из радиаторов. Радиация их не минует, это всего лишь вопрос времени. Компьютер уже установлен. Ну и дурой же она оказалась — разрешила Тэтти Корэм его включить! Еще хуже было, что Тэтти Корэм продалась-таки Умным Крошкам. Кончен бал, да, похоже на то. Нет смысла созывать войска — Джонатан Кейп,[59] «Фейбер энд Гвайер»,[60] Мартин Секер, только что разграбивший Константинополь, бравые констебли из Констебля… Все безнадежно. Надо попытаться выбраться из дома, иначе удушающие испарения отравляющих газов доберутся и до нее. Без сомнения, они отравили весь дом — воду, ткани, мебель. Надо только вылезти из постели, не опуская ноги на ковер. Ковер мало того что отравленный, был еще и обжигающе горяч.
У нее было полно дел. Вот только сил таскать уголь вверх и вниз по лестнице не хватало. Эти радиаторы поначалу казались такими удобными. И она сама позволила им это сделать! Горе ей, горе. Она утопала в работе, и в это время они обшарили каждую комнату в доме, прокладывая сеть отопительных труб под самыми половицами. Теперь система находилась в состоянии боевой готовности. Мадж слышала, как из батарей доносится гортанное пение. «Marchons, citoyens!»[61]
Казалось, что комната каким-то невероятным образом ожила. Значит, они хотят, чтобы она включила свет. И получила удар током? Что они о ней думают? Что она — дура, как и сами они? И куда это запропастился этот чертов Эрик со своим пойлом? Мир на самом деле может из-за него взорваться. Чтобы предотвратить катастрофу, придется пройти испытание огнем и пересечь ковер.
К Умным Крошкам в радиаторе присоединился Антон Долин. Он просто сочился злобой. «Она только прикидывалась коммунисткой! Прятала в нижнем белье грязные деньги. C’est vrai, citoyens,[62] она была фашистской шлюхой. Она спала с Гиммлером. Она продала Францию…»
Если бы Мадж не слышала все собственными ушами, она бы решила, что это выдумки Движения Сопротивления. Бездарная клевета была встречена восторженными аплодисментами.
Они, ясное дело, окружили дом. Может быть, удастся спуститься по водосточной трубе. Мадж вдруг поняла, что настоящий Антон Долин не мог сказать о ней такого. Нет, Антон был просто душка. Это его двойник, его специально подослали, чтобы запугать ее. Как того мужчину… как же его звали?.. Он еще вел немецкие радиопередачи во время последней войны. Да, правильно, лорд Хор-Белиша.[63]
Оставалось надеяться только на разницу во времени. Они вполне могут забыть добавить пять часов и приедут слишком поздно. Тогда она, во всяком случае, успеет вылезти из окна и отправиться в путь. Необходимо было выбраться отсюда. Мадж не могла думать ни о чем другом. Это самое главное. Надо действовать! Долой эти чертовы тряпки! Она уселась в постели на корточках и стянула с себя кофту и ночную рубашку. Пояс с вшитыми дипломатическими документами уже был застегнут на талии. Что еще? Да, конечно, ножницы.
Эту пробежку по отравленному ковру можно было смело назвать подвигом. Окно спальни Мадж открывалось на крошечный балкон, смотревший на улицу. Дрожащими руками она подняла оконную раму, что потребовало огромного напряжения сил. Теперь щель стала достаточно большой, чтобы протиснуться на улицу. Она успела как раз вовремя. Внизу вдоль Рокингем-кресент шел Умный Детка в униформе с мешком взрывчатки на плече. Он раскладывал собачье дерьмо по ящикам для писем. Остановить его Мадж не успевала, но у нее вполне была минутка, чтобы выразить свое осуждение.
