— Давай выберемся отсюда, — ответила она.
Публика все еще кричала «Бис!», бездарный виолончелист сиял триумфальной улыбкой, утирая со лба пот. Моника и Саймон протиснулись к выходу на Уигмор-стрит.
— Я увидела рядом с тобой свободное место. Вот и все. Надеюсь, это было не слишком самонадеянно с моей стороны.
— Я думал, ты в Париже.
— Это сюрприз.
Они рассмеялись.
— Тебе Мадж сказала, что я здесь? Я больше никому этого не говорил.
— Я не знала, что ты здесь будешь. Я просто люблю Брамса. Саймон, ну откуда берутся такие музыканты?
Значит, пронизавшая зал магия не коснулась ее. Внутри у Саймона что-то надломилось.
— Зачем ты приехала?
— Ты сам знаешь.
— Я ничего не знаю. После нашей последней встречи я понял, что знаю меньше, чем ничего. Знаю только то, что чувствую.
— А что чувствую я? О, Саймон…
— Это не просто чувство. Что-то случилось, но я не знал, как это воспримешь ты.
Они стояли на углу площади Портман, глядя друг другу в глаза. Пути обратно уже не было. Саймон обнял ее и поцеловал. Раньше они часто чмокали друг друга в щеку. Но сейчас он, как в первый раз, смаковал манящую мягкость ее губ, млел в страстных объятиях маленьких рук. У него заныло и сжалось сердце, когда они оторвались друг от друга. Ее улыбка была исполнена такой полней, искренней радости… На обратном пути в такси они не могли ни о чем говорить и только крепко прижимались друг к другу. Ее голова лежала у него на груди, а он обнимал ее за плечи.
Произошедшее в следующие несколько часов было неотвратимо, как судьба. Не прозвучало никаких вопросов, никаких «Стоит ли?» и «Хорошо ли это?». Задернув шторы в квартире Саймона на Сен-Питсбург-плейс, они разделись и бросились в постель. Монику будто подменили. Чопорность и сдержанность были небрежно и нетерпеливо сброшены вместе с туфлями. Девичья одежда и девичье воспитание остались аккуратно сложенными на стуле. Моника оказалась дикой, ненасытной, словно ее страстная натура, дремавшая долгие годы, наконец-то прорвалась наружу, сбросив старинные оковы предрассудков. Она низвергалась на него Ниагарой, уносила к Млечному Пути… Между нею и Саймоном происходило нечто огромное, удивительное, совершенно невероятное.
Открыв глаза и оглядевшись вокруг, любовники испытали чувство, близкое к удивлению. Казалось, пережитое за эти несколько часов наслаждение должно было заставить пространство исказиться и перенести их тела далеко-далеко отсюда. Они ожидали увидеть Вавилон, Висячие сады Семирамиды, любое из чудес света… но за окнами была видна лишь знакомая Бейзуотер-роуд. Они лежали недвижно, любуясь друг другом. Странное алхимическое таинство за сто пятьдесят минут преобразило эти два нагие тела в самые прекрасные, самые притягательные друг для друга во всей Вселенной.
Моника прижалась лицом к груди Саймона и прошептала:
— Возлюбленный мой!
Он гладил ее по голове, прикасался к шее и плечам.
— Никогда в жизни я такого не испытывал, — шепнул он в ответ.
— Не будем говорить, не будем ничего раскладывать по полочкам. Мы ведь знаем, что случилось с нами. Боже мой, Саймон, я люблю тебя.
Еще через час любовники поднялись с пола и, взявшись за руки, подошли к окну. Отдернули шторы. И время исчезло. Время теперь не имело ни малейшего значения. Единственное, что сейчас было важно, — это просто стоять у окна, смотреть на ночное небо, на верхушки деревьев, на этот милый, такой родной мир. Они побывали в таинственных Висячих садах и вернулись оттуда уже другими. Теперь изменился и этот знакомый мир за окнами, и Саймон с Моникой завороженно наблюдали за рождением новой Земли.
— Молния?
— Давай посчитаем, — сказала она. Медленно и внятно Моника досчитала до восьми, когда где-то вдали громыхнуло. — Восемь миль.
— Больше, — ответил он. — Ты медленно считаешь.
Они оба безмолвно досчитали до сорока. Сорок миль отсюда до Сэндиленда. Слышит ли эту бурю Ричелдис? Вспыхнула еще одна молния, на этот раз гром грянул быстрее и громче.
— Иди сюда. — Саймон подошел к ней с одеялом в руках.
Укрывшись им, они обнялись, с детским восторгом любуясь грозой. Грохотало так, словно сейчас рухнет небо. Гроза билась в комнате, как огромная пойманная бабочка. Лондон со своими расползающимися улицами, заваленными мусором, был залит оранжевым светом. Стихия бесновалась над городом, будто празднуя свое долгожданное освобождение. Молнии и раскаты грома уже не расходились во времени; комната, освещенная электрическими вспышками, содрогалась от громовых раскатов.
— С тобой мне не страшно, — сказала Моника. — Пусть в нас ударит. Я хотела бы сейчас умереть.
— Я не могу передать словами свои чувства к тебе.
— И не надо.
— И все-таки я попробую. Хотя, наверно, буду очень глупо выглядеть. Как старый волокита.
— Ты и есть старый волокита.
— Нет, неправда. Моника, прошу тебя…
— Слова тут не нужны. — Ее голос звучал одновременно твердо, нежно и иронически. Сильнейший удар грома громыхнул прямо у них над головами. — Если бы слова что-то значили, я смогла бы рассказать тебе, каково это — после стольких лет понять, что я на самом деле всем сердцем люблю тебя. Когда в Фонтенбло я увидела, что ты всего лишь старый волокита, я такое пережила… Если бы слова что-то значили, я донесла бы до тебя и эту свою боль, и невероятную радость, когда узнала, что ты не любишь ту женщину.
— Не надо об этом.
— Почему же? Именно мисс Джолли мы обязаны тем, что сейчас мы вместе. — Она нашла его руку под одеялом, погладила ее. Потом звонко чмокнула его в ухо. — Когда мы расстались в Париже, я боялась, что ты исчезнешь. Я бы тебя не винила. Я сама хотела исчезнуть. До сегодняшнего вечера я, в общем-то, не хотела, чтобы все получилось так.
— Если бы ты знала, как я тосковал по тебе.
Она снисходительно улыбнулась.
— Я приехала в Лондон не для того, чтобы гоняться за тобой, Саймон Лонгворт. Я приехала, чтобы проверить свои чувства. Мне хотелось понять, каково это — быть в Англии, знать, что происходит с тобой, что творится со мной…
— Творилось немало. И как ты себя чувствовала?
— Саймон, я сказала Белинде.
— Зачем?
— Мне нужно было кому-то рассказать, чтобы все это стало реальностью. Понимаешь?
— Боже!
— Она никому… никому не расскажет. Она кажется сплетницей, но я-то знаю, она хороший, надежный друг. Она любит… — Моника заколебалась. — Она всех нас слишком любит, чтобы кому-то причинить вред.
— Мне все равно, знает кто-то или нет. Сейчас мне все равно, — сказал он.
— А мне нет. Я так боюсь того, что будет дальше.
Ее последние слова утонули в грозовых раскатах. Вспыхнула молния, и по оконному стеклу застучали крупные капли дождя.
Гроза бушевала и в Бедфордшире. Сын Саймона проснулся от страха. Маркуса пугало все огромное. Он ненавидел сказки о великанах-людоедах и не любил высоких взрослых. Гораздо больше ему нравились маленькие люди, вроде бабушки. Ему снился огромный Жюль, в два раза больше настоящего, облаченный в кожаные доспехи, весь всклокоченный. Одной рукой он держал маму, другой крушил все вокруг. Маркус проснулся, крича от ужаса. Ричелдис прижала его к себе, но было бы легче утихомирить бурю, чем его слезы. Как всегда, пронзительный плач сына причинял ей невыносимые муки. Ей было так больно, что хотелось перестать дышать. Когда рыдания перешли в редкие всхлипы, Маркус что-то пролепетал про свой сон, так сильно его испугавший. Мать отнесла его обратно в постель и прилегла рядом. Через некоторое время он провалился в мирный сон, уткнувшись в материнскую грудь. Однако Ричелдис не могла уснуть. Гроза растревожила ее. Лежа в постели, она думала о саде и о баньяновом поле, о земле, которую она любила с самого детства. Деревья корчились под порывами ветра и хлестали друг друга ветвями. В шелестящих кронах, пропитанных дождевой водой, прятались гнезда и взъерошенные птицы. Ричелдис представляла, как шлепает по тропинкам и глинистым полям вода, думала о животных, съежившихся в своих норках. Какой ужасный грохот, сырость, как гибельна гроза для всех этих полевок, горностаев, барсуков, лис, кроликов. Кто-то прячется глубоко под землей, кого-то буря застала среди ночного странствия. Гроза ярится на много миль вокруг, в мире людском и зверином; стучит по крышам, под которыми люди умирают, хлещет в окна, за которыми рождаются дети. Но грозе не добраться до нее и ее милого мальчика. Под стеганым одеялом тепло и уютно, здесь разлит мягкий свет и их согревает любовь. И тут ей в голову пришла ужасная мысль. Пожалуй, хорошо, что Саймона здесь нет. В последнее время, без всякой явной причины, он вел себя, как последняя свинья. Из-за отсутствия мужа — и из-за яростной грозы за стенами дома — теплый маленький человечек, лежащий рядом с ней, казался еще более родным и любимым.
