Далматинец глубоко нырнул, проплыл под лодкой и вынырнул с другой стороны.
— Нет ни рыбы, ни черта, Вацлав! — крикнул он, поплавал еще немного и поднялся на лодку. Он выглядел посвежевшим, от мокрого тела веяло прохладой.
— Чья очередь? — весело спросил он.
Все молчали. Оказалось, что половина из них вообще не умеет плавать. Крыстану приходилось купаться, но на мелком месте, возле берега, и он едва держался на воде. Это темное, бездонное море вызывало в нем чувство страха. Казалось, стоит окунуться, как тотчас же камнем пойдешь на дно.
— Боишься? — улыбнулся далматинец.
— Страшновато! — откровенно признался Крыстан.
Милутин улыбнулся еще шире.
— Ладно, привяжем тебя! — сказал он. — Будем придерживать на веревке, пока не почувствуешь себя уверенно.
Крыстан озадаченно поскреб затылок. Далматинец купался голым, а он стеснялся товарищей. Ему всегда казалось, что к мужской наготе труднее привыкнуть, чем к женской. Пока он раздевался, Милутин приготовил веревку, а затем крепко обвязал его под мышками. Студент спрыгнул в воду и поплыл вокруг лодки. Веревка не понадобилась: он плавал довольно свободно. Студент наслаждался прохладой воды, приятно освежающей тело. Устав, подержался немного за борт и снова опустился в воду.
— Довольно! — сказал далматинец. — Хватит, а то устанешь.
За ним решил искупаться Вацлав. Привязали и его, но едва ослабили веревку, словак мгновенно, точно брошенный в море брус железа, пошел ко дну. Далматинец с силой дернул веревку, и Вацлав, как пробка, выскочил на поверхность. Мокрые волосы облепили ему лицо.
— Ух, как хорошо! — фыркая и отплевываясь, крикнул он. — Пускай!
Веревку снова отпустили, и Вацлав стал барахтаться, как щенок. Ему удалось самому продержаться на воде несколько мгновений. Вместе с искрящимися на солнце брызгами в воздух взлетал и его звонкий мальчишеский смех, радостный и возбужденный. Когда он снова стал тонуть, его опять подтянули на веревке.
— Эй, люди, а узел крепкий? — серьезно спросил он. — Если развяжется, утону, как утюг…
— Не бойся! — усмехнулся Милутин.
Веревку отпустили, и вода снова приняла Вацлава в свои прохладные объятия. Свежие, упругие струи словно нежными руками ласкали тело. Кровь быстрее побежала по жилам; вдруг словно спала разорванная серая пелена, все вокруг засверкало прежними красками, чудесно свежее и чистое. Он, кажется, просидел бы в воде до вечера, но далматинец был неумолим.
— Хватит, Вацлав! — крикнул он. — Вытаскиваем!
— Еще немного! — умолял Вацлав.
Ему дали поплавать еще несколько минут и втащили в лодку. Он глубоко дышал, глаза блестели.
— Жаль мне Чехословакию! — тихо промолвил он. — Жаль, что нет у нас моря!
— Скоро будет, — сказал студент.
Вацлав с недоумением повернул к нему свое порозовевшее лицо.
— Когда уничтожим границы, — пояснил студент, — все моря будут наши…
Последним купался печатник. Медленно, словно бы нехотя, он стянул с себя майку, и все невольно уставились на жилистое тело. Вся грудь и плечи были испещрены старыми зарубцевавшимися ранами. Шрамы были одинаковые и не круглые, какие остаются от нарывов, а узкие, с грубыми неровными краями, как от ударов ножом.
Когда он разделся совсем, обнажилось еще несколько таких же шрамов — на пояснице и даже на ногах. Все тело было исколото, словно служило мишенью.
Только Стефан знал, что означают эти шрамы, но и он видел их впервые. Лицо его помрачнело.
— Что это за чудо? — тихо и недоуменно спросил далматинец.
Печатник махнул рукой.
— Чудо природы!
— Вот именно, — сказал Стефан.
Всем почему-то было неловко расспрашивать. Далматинец обвязал печатника веревкой, и тот осторожно спустился в воду. Он немного умел плавать, и лишь время от времени его приходилось придерживать. Он плавал так, как плавают в речных заводях деревенские ребятишки — держа голову высоко над водой и сильно шлепая по воде ногами.
— Это штыковые раны! — сказал Стефан. — От солдатских штыков!
Лица людей болезненно исказились.
— Как же это случилось? — тихо спросил далматинец.
— Кололи, как чучело! — ответил Стефан. — И вот вам — остался жив!..
Печатник, расслышав слова Стефана, обернулся к товарищам.
— Живуч человек! — отозвался он.
— Но откуда это у него? — тихо спросил далматинец Стефана.
— Во время восстания, — ответил тот.
Печатник пробыл в воде дольше всех. Когда его втащили в лодку, он чувствовал себя изнуренным. Колени дрожали, давило тошнотное ощущение пустоты в желудке. «И тогда было такое же ощущение», — вспомнил он. Такой же металлический привкус во рту, словно сталь штыков впиталась в плоть и придала ей металлический запах.
Он старался не вспоминать о той ужасной ночи. Это было свыше сил. Руки сами тянулись вперед, и их пронизывали штыками. Люди хватались за лезвия и обрезали себе пальцы. Они знали, что смерть неминуема, но все еще пытались отвести холодную сталь, чтобы хоть на мгновение отдалить последний, смертельный удар.
Только Милка не защищалась. Она сама схватилась за штык и изо всей силы вонзила его себе в грудь. Милка, его родная сестра!
«Другой такой девушки не было среди повстанцев, — думал печатник. — Не было такой героини…»
Он слышал сотни страшных рассказов о восстании, но никто не рассказывал ничего подобного. Она оказалась мужественнее братьев и даже отца, который за отвагу получил в войну два золотых солдатских креста.
Ростом Милка немного не вышла, но была стройна и красива, с живыми, горящими глазами и темными, вьющимися волосами. Никто бы не сказал, что она родилась в деревне и все лето, не разгибаясь, работала в поле. Он не встречал более умной, чистой и гордой девушки.
Лучше всех она окончила Врачанскую гимназию, и сам директор вручил ей награду, хотя хорошо знал, что она коммунистка. Ею гордились комсомольцы гимназии, ее имя как магнит притягивало в подпольные кружки все новых и новых гимназистов.
— Кто-нибудь из вас слышал о Милке Кацарской?
Печатник сам удивился, как у него вырвался этот вопрос. Все взгляды обратились к нему. До сих пор друзья знали его только по имени; одному Стефану была известна его фамилия.
Печатник опустил голову и, немного помедлив, вдруг заговорил:
— Когда восстание было разгромлено, наш отряд начал отступать к югославской границе… Чтобы легче проскользнуть, разбились на небольшие группы. Мы пошли всей семьей — мой отец, двое братьев, сестра и я… Милка Кацарская и есть моя сестра. Такой героини еще не рождалось в нашем краю. Старший брат Христо работал чернорабочим в каменоломне. Младший — Йордан — учительствовал в нашей деревне… А отец был путевым обходчиком. Когда его уволили, он упаковал оба золотых солдатских креста и отправил бандеролью министру железных дорог. Он был простой крестьянин, но ни перед кем не гнул спины — ни перед своими, ни перед чужими. Когда нас разбили, он не хотел уходить с позиции. Он хотел остаться там и умереть с винтовкой в руках… И, пожалуй, так было бы лучше…
Печатник на мгновение умолк, лицо его потемнело и вытянулось.
— У нас было три винтовки и пистолет, — продолжал он изменившимся голосом. — Из винтовок стреляли отец и братья; все они служили в армии. Пистолет дали сестре… А мне достался всего лишь солдатский штык… Было еще у нас по десятку патронов на винтовку и несколько для пистолета. Мы знали, что если придется отстреливаться, то с таким вооружением не выстоять и часа.
— Наверно, вас кто-нибудь предал, — со злобой заметил Стефан.
— Не думаю, — покачал головой печатник. — Мы передвигались только ночью и по пути никого не встречали… Открыли нас днем, в одной рощице, и окружили со всех сторон… Их было много, целая рота, но мы держались часа три… Отец уложил двоих, двоих тяжело ранил учитель, одного застрелил старший брат… Когда наши патроны кончились, они двинулись на нас. Только у сестры в пистолете оставался один патрон — она приберегла его для себя… Но Йордан выхватил у нее пистолет и зашвырнул в кусты.
«Не надо! — сказал он сквозь слезы. — Ты девушка, тебя могут пощадить».
Сестра тоже расплакалась и, не обращая внимания на пули, встала во весь рост и пошла разыскивать пистолет. По ней сразу открыли стрельбу. Тогда брат поднялся и крикнул во весь голос:
«Сдаемся!»
Лицо печатника померкло, голос осекся.
— Нас взяли и повели в ближайшую деревню, — продолжал он немного погодя. — Ротой командовал поручик Йорданов, сын генерала Йорданова. Вы, наверное, слышали о нем — видный придворный, с ним считались. Военный министр и тот слегка сгибается, когда заговаривает с ним на парадах. Сынок пользовался папашиным положением и сам держался по-генеральски… Красивый парень в щегольской форме, он курил сигарету за сигаретой, говорил мало и с пренебрежением. Когда нас привели к нему в комнату, он сидел на кушетке с коротким хлыстиком в руках. Как сейчас вижу его без мундира, в расстегнутой на груди рубашке… Гладко выбритое, немного по-женски красивое лицо. Если б не офицерская форма, он выглядел бы пухленьким и кругленьким барчуком.
