Бьется тело, извивается в руках, но держат крепко, крепко, крепко, и там, в желудке, проворная змея всасывает милые, нежные, родные и желанные льдинки, не дав им раствориться, и нечем уже, нечем уже дышать, дышать, дышать…
Ольга вскрикнула.
И проснулась.
– Что с тобой? – лежащая рядом Лиз положила ей руку на грудь. – Ты вся мокрая…
Ольга скинула тонкое махровое одеяло, приподняла голову, села и свесила ноги с койки:
– Фу, какая чушь приснилась…
В «Ветчине» был полумрак. Электронные часы показывали 3.47. Женщины спали. Ольга вытерла ладонью мокрое от пота лицо:
– Бред…
– Что такое, рыбка? – Лиз обняла ее сзади. – Принести тебе водички?
Ольга полусонно рассмеялась, тряхнула головой:
– Мне приснилось, что нас тут кормят какими-то ледяными наркотиками… таблетки какие-то прозрачные… и я так сильно хочу, так жажду… а у меня их отнимают…
– Здесь снится много ледяного. Это нормально… – Лиз гладила ее. – Мне тут сначала снилось, что я маленькая, как букашка, и что я вмерзла в лед. Навсегда. И навеки в этом льду…
– Да… и еще… библиотека!
– Какая библиотека?
– Будто здесь у нас есть библиотека.
– Отлично. Я хочу в твой сон.
– И какие-то коллективные трипы с этой таблеткой… шведский угол…
– Шведский угол сегодня вечером выиграл у наших в мини-футбол.
– Господи, здесь же спортзал, а не библиотека… – Ольга мотала головой. – И мужчины живут отдельно… бред!
– Обойдемся и без мужчин, – Лиз поцеловала Ольгу между лопаток, слезла с койки.
Подойдя к автопоилке, наполнила стаканчик водой, отпила, вернулась, протянула Ольге:
– Попей.
Ольга отпила ледяной воды.
– Странно… мне ни разу здесь дом не снился.
– Мне тоже, – Лиз обняла ее.
– Но это… очень странно!
– Нет, милая, это не странно.
– Почему?
– Потому что наш дом здесь. И другого не будет, – Лиз зевнула, прижалась к Ольге.
Засыпая и вспоминая свой странный сон, Ольга почувствовала плечом впадину в груди Лиз.
«Бонус… бонус… ледяной… бред… бонус здесь – это же просто плитка швейцарского шоколада. Шоколадка… шоколадка… в виде птички… в виде моего Фимы. Фимочка ха-а-роший. Фимочка лучше всех…»
Руки братьев будят мое тело. Будят тело Горн. Мы на нашем острове. В нашем Доме. На нашем ложе. Мы лежим рядом. Теперь, после Великой Ночи, наши тела похожи. Много сил отдали они Последнему Поиску. Они очень стары. Так стары, что уже не могут двигаться. Руки братьев открывают нам глаза, поднимают веки. Нас берут на руки с ложа, омывают, кормят и лелеют. Теперь надо оберегать наши тела. Чтобы Свет не покинул их. Но не только наши тела: надо беречь тела всех братьев и сестер Света. Всех 23000. Теперь каждое тело особенно дорого. Ибо близко Преображение. Недолго осталось ждать.
Накормив нас питательными жидкостями, братья опускают тела наши в мраморную ванну. Парным молоком буйволиц наполнена она. Помогает это поддерживать силы в телах наших. Рядом лица наши. Вижу близко я лицо Горн. Он мальчик по законам мясного мира. Но сильно постарело лицо его за ту ночь. Постарело и тело Горн. Теперь он такой же, как и я.
Горн смотрит на меня.
Мы не в силах говорить на языке Земли – губы наши не могут двигаться.
Но сердца говорят.
Сегодня Братство должно обрести трех последних из 23000. Но трудные эти последние. Трудно будет обрести их, вырвать из мясного мира. Подвижны они. Один из них движется по Земле, убивает одних мясных машин, скрывается от других. Другой живет в Земле, он работал в месте, где мясные машины делали яростные яды, и отравился ими, и изменился телом, и стал рыть землю и скрываться от мясных машин. Третья просто любит прыгать и бежать куда хочется.
Ноадуноп
За 6 месяцев и 13 дней японского существования я наконец понял, на что похож Токио с птичьего полета:
– Нью-Йорк после атомной бомбардировки.
Я шепчу это на родном голландском в стакан с «Личи», усмехаясь своему открытию. И перевожу взгляд на город суши и когяру, погружающийся в сумерки. Круто сидеть на 61-м этаже, потягивать любимый коктейль и смотреть. На Восточную Столицу. Сквозь пятисантиметровое стекло. Трогая пальцем лед в стакане.
Через минуту делаю поправку:
– Не самая удачная бомбардировка.
Это правда: в однородной массе пеньков небоскребов, как бы оставшихся после атомного взрыва, высятся редкие стоэтажные башни-одиночки. Глядя на них, вспоминаю рев Годзиллы, уничтожающей Восточную Столицу в старом японском блокбастере. Я сочувствую этим гордым одиночкам. Чокаюсь со стеклом за их стойкость в ожидании очередного мегаземлетрясения. Которого ждут в Токио уже 70 лет. Глаза не в силах оторваться от города. Я с детства любил долго смотреть. И слава Богу. Этот опыт сильно помог в моей непростой профессии. После того грека в Лондоне я стал еще более наблюдательным. Я умею жить глазами. Темнеет здесь всегда стремительно. Уже зажигаются огни улиц. А на западе – розово-оранжевое марево от скрывшегося солнца. Еще минут пять – и стемнеет. Этого времени вполне хватает, чтобы вспомнить, кто ты и зачем. Я доволен собой и окружающим. Пока – все в цвет. Я хорошо вписался в этот мегаполис. На очередные полгода. Они ищут меня в Европе и Америке. Но у меня уже два года узкие глаза, совсем другой нос и немного другие губы. И я брею голову, как монах. Бывшие сослуживцы по Корпусу ни за что не узнали бы меня. Однополчане по Балканам – тоже. Только по татуировкам. Классно, что на земле есть Азия, куда можно заползти и раствориться. Уже три человека сказали мне, что я – вылитый монгол. Кайфово! Я – монгол. Периодически совершающий набеги. Потомок Чингисхана. Грек дался мне просто даром – две пули в печень, контрольный в голову, как в кино. При полной беспомощности охраны. Но месяц кропотливой подготовки был по-настоящему тяжел. Всегда угнетает невозможность глубокого сна во время дела. От этого я реально устаю. Японские массажистки прилично поработали над моим худощавым, но мускулистым телом. А две когяру с Шибуя за три совместные ночи окончательно вернули меня к жизни. Что ж, я не железный Брюс Уиллис из «Die hard!». И слава моему маленькому персональному богу…
Токио зажегся. Красиво, ничего не скажешь. В этом баре я бываю каждый раз перед делом. Третий раз. Уже новая традиция. Вернее – половина традиции. Другая половина ждет меня у бронзовой собачки. Пора расплатиться и двигать вниз, в город, на Шинжуку. Там – Мисато-сан. Новенькая. Надо еще успеть что-то купить ей…
Расплачиваюсь, иду к лифту. Стальная кабина плавно возвращает меня с неба на землю. Почему-то в этом лифте всегда пахнет дыней. Ловлю такси, еду на Шинжуку. Пробки. Час пик. Но это недалеко. Когда подъезжаю, Шинжуку уже ночной – горит, как рождественская елка. У меня остается семь минут до встречи. Понимаю, что девочка будет ждать, но все равно тороплюсь. Я ответственный человек во всем. Забегаю в «Isetan», покупаю ей мой стандартный набор для когяру: CD Шины Ринго, DVD «Титаника», Покемона с утыканным шипами хвостиком и коробку швейцарских шоколадок. Это бьет безотказно. Как мой любимый «Глок»-18 с глушителем.
Мисато стоит возле бронзовой собаки Ачико, которая все еще ждет своего хозяина, умершего от сердечного приступа. Японцы поставили собаке памятник. Они сентиментальны. И инфантильны. Слава Богу, среди японцев у меня еще не было клиентов. Да и среди китайцев. Среди арабов – двое. Один грек. Плюс – австралиец. Остальные – европейцы. Хотя нет – еще двое русских, в 98-м. Русских непонятно, к кому отнести – к Европе или к Азии. Русские – они просто русские. Те русские оказались камнями преткновения. Они дались большой кровью. На них я засветился больше всего. Пришлось многое менять. В себе и вокруг…
Мисато одета, как и вчера, – розовый топ до пупка, коротенькая юбка из голубой кожи, ноги в белых, крупной сетки колготках, на ногах – белые платформы с желтыми застежками-покемонами. Еще один покемон прицепился к ее широкому лакированному поясу. И совсем маленький желтенький покемончик болтается на ее перламутровом мобильнике. Волосы у Мисато красно-желтого оттенка. На огромных накладных ногтях – снежинки и звездочки. Веки накрашены перламутром, губы – ярко-розовые, с блестками. Лицом она невыразительна. Но фигурка – вполне. И рост для местных – превосходный: 168. Типичная когяру: ко – молодая, гяру – girl. Эта мода, tropical girl style, пошла резко года четыре назад. Сейчас их теснят кислотные в бесформенных робах и негритянских шерстяных шапках. Но Мисато подражает своей старшей сестре, когяру первой волны. Get wild amp; be sexy – их девиз. Меня он вполне устраивает.
– Hi, John, how are you? – Мисато обнажает свои кривые молодые зубы с брекетом.
– Комбова, Мисато-сан, – улыбаюсь я ответно.
Она старается говорить по-английски (очень плохо), я – по-японски (еще хуже). Беру ее влажную руку. Толкаясь в толпе, мы выходим на Шинжуку-дори. Бредем, болтаем. Мисато стучит своим платформами. Походка у японских женщин ужасная. Большинство из них косолапы. Как объяснила проститутка из Саппоро, это последствия тысячелетнего сидения на коленях.
