Тихо. Зной. Город замер.
Посмотреть на первосвященника иврим собрались к подножью Масличной горы чужестранцы – гости Ерушалаима: арамеи, филистимляне, люди пустыни, негры-моряки из страны Пунт. Их легко отличить по ярким одеждам. С вершины горы Покоя, где стоят дома иноземных жён Шломо, сами жёны и их слуги смотрят на Храмовую гору: им тоже интересно, как ведут себя иврим и их священнослужители в такой странный день.
Иврим стояли в тени каменной стены, окружающей Храм, пока король не кончил читать молитву, прося Господа о прощении Его народа.
Для первосвященника Азарии впервые наступил Судный день, когда он должен будет провести службу в Храме. Семью днями раньше его начали готовить к этому: читали перед ним Закон и проверяли, точно ли он помнит, что должен делать после того, как войдёт в Двир и воскурит ароматные травы перед Богом. Прежде чем переодеть Азарию в праздничные одежды, коэны убедились, что пепел Красной коровы для очищения первосвященника – на месте.
В прошлом году на Масличной горе была торжественно сожжена шестая Красная корова с момента выхода иврим из Египта. Народ со всей Эрец-Исраэль собрался в Ерушалаиме. Тогда службу проводил первосвященник Цадок, ещё не знавший, что в следующем году ему уже не доведётся брызгать водой из Тихона с растворённым в ней пеплом Красной коровы на завесу, которая отделяет Двир от остального Храма – так всегда начинается служба первосвященника в Судный день.
Коэны в специально поставленной палатке сняли с Азарии голубую мантию первосвященника и после омовения переодели в белые одежды простого коэна. На плечах рубахи закрепили накладки из оникса, а к ним привязали лентами священный нагрудник-хошен.
За открытым пологом палатки первосвященник Азария видел своих детей. Те пришли проститься с отцом на случай, если сердце его не выдержит волнения, когда он войдёт в Двир.
Первосвященник знал, что ни разу не нарушил Закон и удерживал язык от злого слова. Но и он не умел избежать греховных мыслей, и поэтому просил за них прощения. Просил истово, просил и не знал, будет ли ему прощение и каков приговор Господа населению Эрец-Исраэль на будущий год: жить в достатке и в мире или при засухе, землетрясении и нашествии врагов.
Чтобы успокоиться, первосвященник Азария смотрел на небо.
И вдруг он увидел там… Ерушалаим Небесный!
В Восьмом месяце над городом висят пушистые облака. Ветер, поднимающийся от Солёного моря, надувает и окрашивает их. Из облаков этих и построен Ерушалаим Небесный, и в нём – священные предметы, которые изготовил для Храма медник Ави: Медное море, Золотой жертвенник, столбы Яхин и Боаз. На них и смотрел с земли первосвященник Азария.
Ерушалаим Небесный располагался на острове, висящем прямо над Городом Давида – южной частью Ерушалаима земного. У храмовых ворот сидел лев, которого однажды послал Господь, чтобы указать королю Давиду место для главного города Своего народа. Лев так и остался в Ерушалаиме Небесном. Храм, Дом леса ливанского, городская стена с башнями – первосвященник Азария увидел явственно и их, и мощный свет, поддерживающий остров на осях золотых лучей. Снаружи, вне стен Ерушалаима Небесного, сталкивались в битве гигантские чудовища – тяжёлые, медлительные, свирепые. Но в самом Небесном городе – тишина и свет.
На глазах первосвященника остров начал оседать в серую пучину, нависшую над Иудейскими горами, и когда Азария захотел показать Небесный Ерушалаим стоящим рядом коэнам, от города уже остались лишь рыхлые очертания Офела, да у северной части стены два воина, похожих на братьев бней-Цруя, напирали друг на друга лбами и бородами, раскинув руки на полнеба.
Коэн, закреплявший ленту хошена, сильно прижал плечо, и от боли Азария очнулся. Прислушался к чтению другого коэна и понял: пора!
Священнослужители расступились, и первосвященник Азария при полной тишине мира направился по настилу моста через Кидрон к Храму. Там, омыв ноги, он вошёл в Двир, поставил тарелку с углями между шестами Ковчега Завета и кончиками пальцев высыпал на угли порошок из золотой ложки. Когда помещение наполнилось дымом, первосвященник Азария отодвинул завесу и вышел. Пройдя через Хейхал, он появился на пороге Храма. Площадь перед входом была заполнена людьми. Пав лицом на землю, священнослужители и народ ждали возвращения первосвященника, не смея даже мельком взглянуть в сторону Двира.
Выйдя к людям, первосвященник Азария во всю мощь своего голоса произнёс полное имя Бога, и народ восславил Господа, как славят Его ангелы: «Благословенно царствование Его вовеки!»
Люди думали, что первосвященник, готовясь к службе, выучивает наизусть имя Бога, но сам он знал, что это не так. Очищение, пост и ночная молитва вознесли Азарию в такие сферы, что, когда он вышел из Двира, имя Бога само слетело с его уст.
Вечером над Ерушалаимом прошёл лёгкий дождь и оставил пятна на земле – иначе люди не поверили бы, что шёл дождь, потому что опять стало душно и жарко.
Трубный звук шофара возвестил об окончании поста и вызвал в сердцах иврим надежду на прощение их Господом, Богом израилевым. В каждом доме началось веселье.
Король Шломо, вернувшись из Храма, благословил Рехавама, как в этот день благословляют сыновей все отцы в Эрец-Исраэль: «Да благословит и да хранит тебя Бог, да озарит Он для тебя лицо своё, да ниспошлёт Он мир тебе!»
Рехавам стоял босой, в белой рубахе и, как показалось отцу, необыкновенно худой. «Это из-за поста», – подумал Шломо.
В который раз ему стало тревожно за сына-наследника.
В этом году Рехаваму исполнялось двадцать семь лет, у него было две жены – обе из родни – и он уже одарил Шломо первым внуком, Авиамом. Все в Ерушалаиме знали, что Рехавам не порвал с шайкой своих спесивых товарищей. После того как они зарезали вавилонских купцов в Весёлом доме, их судили, и каждый получил наказание, а главарь шайки был побит камнями. Рехавам на какое-то время отошёл от беспутной ерушалаимской молодёжи и даже появился в Школе Мудрости на уроках пророка Натана, объяснявшего Закон. Но радость отца была недолгой: очень скоро Шломо сообщили, что Рехавам вернулся к своей компании.
Когда король Шломо уезжал в Эцион-Гевер, он хотел оставить вместо себя Рехавама: ведь тому пора было готовиться принять правление страной. Но хорошо, что вместо короля тогда остался командующий Бная бен-Иояда. Во время бунта строителей-эфраимцев Рехавам с его молодыми советчиками наверняка устроил бы кровавое побоище и отпугнул бы от Ерушалаима все племена иврим.
Последнее время они виделись редко и почти не разговаривали. Шломо всё ждал, что Рехавам придёт к нему и расскажет, чем он занят, о чём размышляет, поинтересуется делами в стране, попросит совета. Сын не появлялся, от расспросов уходил – может, был чем-то обижен. Чем? Шломо не находил ответа и мучался.
Но жён своих и сына Рехавам любил. Бывая в его доме, король Шломо думал: «Наама была права, наверное, это любовь дал нам Господь в утешение за неизбежность смерти. Когда мужчина молод – любовь к женщине, потом – к ребёнку, а в старости – любовь к самой жизни, которая заканчивается. Как говорила моя Наама, “сильна, как смерть, любовь…”
Вспоминая Нааму, Шломо всегда начинал тосковать по осенним прогулкам с ней в горах, среди влажной прохлады Иудейской пустыни… На покрытых щебнем склонах гор цвели нарциссы – любимые цветы Наамы. Она становилась перед цветком на колени и дышала на него, будто хотела отогреть душистую и нежную головку цветка, всегда немного наклонённую набок.
Было уже за полночь, когда Шломо вышел из дома и направился к Храму.
Служба закончилась, люди разошлись по домам. Стражники впустили Шломо во двор, он вошёл и огляделся. Подумал: жертвенник поставили правильно, на то самое место, где Бог сотворил Адама, где Ной принёс благодарственную жертву после окончания Потопа, а праотец иврим Авраам уже занёс нож над связанным сыном своим Ицхаком, когда ангел остановил его руку.
На душе стало легче, Шломо повернулся и пошёл к Дому леса ливанского.
А в городе продолжали трубить шофары, народ праздновал окончание самого страшного дня в году – Судного дня.
Зимой, в солнечные дни король Шломо, подобно праотцам Аврааму, Ицхаку и Яакову, седлал ослика и уезжал в пустыню, где никто не мешал ему думать. Иудейская пустыня была рядом. После утренней молитвы король Шломо, если он в этот день не судил, не встречался с иноземными купцами и не решал важные дела, набрасывал на голову большой шерстяной платок, садился на ослика и, запретив искать его, отправлялся в объезд Масличной горы в пустыню. Там он оставался под сводом пещеры до наступления сумерек, а иногда засыпал, завернувшись в платок, и возвращался только под утро.
